Самый яркий свет

Канцелярский указал править к Зотову бастиону, куда наши кареты также беспрепятственно допустили. У входа уже пришлось подождать, но к моему изумлению Спиридонова не вывели, а наоборот проводили нас сразу к нему в камеру.

Обстановка каземата нещадно давила, низкие своды, затхлый запах заставили мечтать побыстрее выбраться на сентябрьское прохладное солнце, но я упрямо шла вслед за Макаровым. Невзрачный тюремщик постукивал в такт шагам по связке ключей на поясе, чем извольно раздражал. Дойдя до нужной камеры, он отворил дверь и посторонился.

— Буду стоять снаружи-с. Как закончите, постучите или крикните.

Помещение, где содержался пристав, произвело еще более мрачное впечатление. Узкая койка, грязное… допустим, белье на ней, кривой столик, сохранявший свое вертикальное положение только вследствие того, что прислонен к стене. Ни стула, ни табуретки. И нестерпимая вонь от бадьи с нечистотами и чадящей лучины. Зарешеченное окно покрашено белой краской.

— Эй! Немедля убрать это! — брезгливо показал пальцем на отхожее ведро Макаров. — И принеси на чем сидеть!

— Немедля-с исполним! — угодливо поклонился караульный и кинулся исполнять.

Николай Порфирьевич сидел на койке, он весь ссутулился и будто постарел лет на десять. Встать он не потрудился, Александр Семенович такое проявление неуважения оставил без внимания. Спиридонов посмотрел на меня и грустно улыбнулся.

— Доброго вечера, Сашенька. Вечер ведь уже?

— Вечер, дядя Коля, — тихо ответила я.

В камеру протиснулся солдат с двумя крепкими табуретами, за ним давешний тюремщик принес канделябр на три свечки, которые поджег от лучины. Приятнее камера выглядеть не стала, скорее, полумрак скрывал всю ее неказистость и неуютность до этого. Кирпичные стены, не знавшие штукатурки, грубо отесанные доски на полу. И сырость, сырость, стекавшая крупными, холодными каплями по кладке.

— Господин Спиридонов, — официально начал Макаров, — вы отказались давать показания, заявив, что будете откровенны только с графиней Болкошиной Александрой Платоновной. Верно?

— Все так, господин начальник Особого отдела, — согласился Николай Порфирьевич. — Благодарю, что не применили особые меры дознания и уважили просьбу.

— Графиня перед вами. Теперь ничто не мешает вам ответить на вопросы.

— Только Господь Бог, если будете вынуждать солгать.

— Мне, господин Спиридонов, не нужна ложь. В другом разе я мог бы принудить к нужным показаниям, получить орден за раскрытие злодеяния. Вам ли не знать, как это бывает.

Пристав не стал артачиться, возмущаться, а только кивнул.

— Но сейчас мне нужна только правда, которая поможет установить истину. Что на кону стоит, вам известно. Итак, когда вы в последний раз видели Степана Фролова?

— Степан был на службе вчера, утром по моему указанию отправился в Коломну опросить торговцев на Козьем болоте[79].

— По какой надобности?

— По расследованию об убийстве мещанки Терентьевой. В последний раз ее видели именно на рынке.

— Фролов возвращался с докладом?

— Никак нет. С той поры его не видел. Утром на службу не явился, а днем… меня вот сюда в гости пригласили, — хмыкнул Спиридонов.

Александр Семенович на ерничание пристава не повелся и продолжил допрос:

— Караульный Управы показал, что вчера утром вы с Фроловым долго стояли у входа, и вы ему что-то тихо говорили, а он важно кивал. Караульному показалось, что вы скрывали тему беседы, что показалось ему подозрительным.

Спиридонов устало прикрыл глаза, потер их и вздохнул.

— Господин начальник Особого отдела. Ваши тайные канцеляристы берут в оборот простого городового, который только вчера из деревни. Начинают задавать ему вопросы, от которых он начинает чувствовать в себе важность и служебное рвение. Вам ли не знать, как это бывает, — вернул он укол Макарову, который только усмехнулся. — Степану я отчитывал за неуместное рвение в выпивке, которое он покрывает необходимостью разговорить собеседника. И обещал ему отставку, если такое будет повторяться без должной причины. Но не в моих привычках орать на подчиненных, чтобы все вокруг слышали и боялись. Не работает это, знаете ли.

Александр Семенович по своей привычке некоторое время молчал, глядя в глаза Спиридонову. Но продолжил.

— Вас совсем не удивил арест.

— Удивил, конечно. Но с учетом того, что происходит, и во что я ненароком оказался втянут, удивление не стоило бурного проявления эмоций.

— Как вы объясните изъятые у вас рупии банка Калькутты?

— Что у меня изъяли? — не понял Николай Порфирьевич.

— Индийские деньги, — пояснил Макаров. Почти тысяча калькуттских рупий.

Я удивилась не меньше пристава, а еще подметила одну вещь. Талант не взбурлил, но встрепенулся. Нет, я по-прежнему не различала ложь, но эмоции стала чувствовать особенно четко. Поэтому для себя запомнила, что известие о неких индийских банкнотах Спиридонова изумило искренне.

— Бред какой, — пробормотал он. — Зачем мне индийские деньги? Где я, и где эта Калькутта?

— В Лондоне во многих банках вам обменяют их на фунты стерлингов.

— А причем тут Лондон? В Петербурге-то кто мне их поменяет? Дюпре?