Самый малый атлас мира

Вовка, довольный неожиданным решением проблемы, пошел собираться. Он скидал в вещмешок, сшитый намедни матерью, свои скромные пожитки: сигареты, тетрадку и пачку дешевых конвертов, авторучку, полбуханки хлеба и две банки рыбных консервов, нитки с иголкой, бритвенный станок и зубную щетку. Подумал — положил в вещмешок две бутылки водки, надел отцовскую рабочую фуфайку и кирзовые сапоги. «Ну вот, кажется, и все…» — подумал Вовка и еще раз оглядел свою комнату. Взгляд его наткнулся на книжную полку; он подошел к ней, взял подаренную ему друзьями по институту книгу рассказов Федора Сологуба, положил ее сверху в вещмешок, потом туго его завязал и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

Вовка подошел к Ленке, взял ее на руки, уткнулся лицом в ее пахучую грудку и чуть не заревел, — комок подкатил к горлу и слезы заволокли глаза; он с трудом выдавил из себя улыбку:

— Все, Ленка, ухожу.

Сестра поняла, что происходит что-то грустное и удивленно уставилась на Вовку, готовая в любую секунду заплакать. Он чмокнул ее в щечку и поставил на пол.

Бабка Маня снова запричитала:

— Ой, милый сын, жалко-то тебя как. Славный тако-ой… и волосики-то твои все состригу-ут.

Вовка вдруг вспомнил — мать просила вчера оставить ей волосы на шиньон. Он взял с комода ножницы и пошел к матери в спальню. Мать лежала пьяная на постели. Вовка потормошил ее, та не отреагировала. Он подошел к зеркалу, в последний раз полюбовался на свои кудрявые патлы, которым позавидовала бы любая девчонка (он растил их четыре года), и стал отстригать их отдельными прядями у самых корней и складывать рядом с матерью, на изголовье кровати. Вовка обстриг все волосы, — в зеркале на него смотрел совершенно другой человек: сразу оттопырились уши, на подбородке краснели пятнышки прыщей.

Вовка натянул до бровей шапку, чтобы не напугать Ленку, и снова вошел в комнату; но сестренка, увидев его, все равно заплакала.

— Ой, сам, что ли, обстриг волосики-то? Жалко-то ка-ак!.. — заголосила тетка Маня. — Дай хоть я тебя благословлю на дорожку, милый сын. Я бабка-то богомольная. Есть у вас икона какая-нибудь?

Вовка снял со стены отцовскую икону Николы-угодника и протянул ее старухе; та взяла иконку и стала крестить ей Вовку:

— Да хранит тебя Господь, милый сын. Целуй… иконку-то.

Вовка поцеловал иконку, потом обнял низенькую старуху, поцеловав ее в макушку. Бабка Маня окончательно расчувствовалась:

— Ладно… теперь ступай, служи с богом…

Вовка взял вещмешок, положил на стол для тетки Мани пачку сигарет, еще раз поцеловал хныкающую Ленку, повернулся и пошел.

1995

Утка

Рыбалка была никудышная, впрочем, как всегда. Федька поймал одного единственного ерша, правда, большого и сопливого, — тем не менее, этого ерша трудно было назвать уловом.

На берегу зазвонили колокола: значит, пора домой. Федька посмотрел в сторону берега, и таким маленьким и жалким он ему показался со всеми его домами, деревьями, людишками и этой назойливой, брякающей своими колокольчиками церквушкой… А сам он — великан, и лодка его — не лодка вовсе, а крейсер. Если бы были на Федькином крейсере бортовые орудия — ей богу, влупил бы изо всех разом по этому гавкающему и кукарекающему берегу и по этой тилилинькающей церквухе.

Погода была превосходная — на воде ни барашка. Дышалось хорошо, и сил было — хоть отбавляй; чего еще мужику нужно: разве что рюмку водки. Водки не было — был термос с кофе.

«Другие мужики как мужики — на рыбалку с водкой ездят. Наш же Федя ездит с кофе…» — вспомнил Федька слова жены. В Федькином населенном пункте было принято, чтобы мужик или пил, или был рыбаком. Оптимальным вариантом был закладывающий рыбак.

Федька водку не пил: не вкусно; и чтоб уж совсем не упасть в глазах жены, ему приходилось ездить на рыбалку. Ездил и ничего не ловил, впрочем, и не за рыбой вовсе он отправлялся регулярно по выходным, в четыре часа утра: он просто отдыхал, отдыхал от жены и ее стиральных машин и эстрадных телезвезд, отдыхал даже от самого себя. Здесь, в лодке, не было ничего: ни забот, ни тревог, даже мыслей никаких не было. Только река, чайки, весла, мышцы да червяки в банке из-под зубного порошка.

Домой все-таки чертовски не хотелось. Федька плюнул на все и погреб к острову, что был неподалеку, вверх по реке; погреб потому, что вокруг стали появляться запоздалые рыбаки, а этого он не любил, — здесь, на реке, его интимная зона расширялась до неимоверных размеров.

Федька с остервенением налегал на весла; ему нравилась эта веселая, бесполезная работа; пулей долетел до острова, кинул якорь у самой кромки зарослей торчащего из воды камыша, закинул свои рыбонеловные снасти и закурил…

Слава богу, не клевало: не нужно было мотать эти бесконечно длинные снасти и менять обглоданных червей, а просто можно было сидеть и курить, курить и слушать плеск волн о борт лодки; даже можно не смотреть, смотреть не нужно: если какая-нибудь падла сядет на крючок — колокольчик зазвенит, а смотреть вовсе и не нужно; можно просто сидеть, зажмурив глаза, и курить.