Самый счастливый день

— Да. Но у меня к вам просьба поприсутствовать на комитете. Арсеньева ведь комсомолка? И вы комсомолец. Нет, я ни в коем случае не равняю вас с комсомолом школьным. Вы, конечно, более высший, — он так и сказал «более высший», — руководящий, так сказать, комсомол. Вот и поприсутствуйте на комитете. Там будет вопрос об Арсеньевой.

— Но никакого вопроса нет! Я объяснил!

— Это вы объяснили, — произнёс Наполеон с нажимом. — А они сами хотят решать. Мы не можем запрещать молодёжи. Будьте любезны, Николай Николаевич. Вы, само собой, не обязаны. Но мы вас просим. Тем более что у вас дополнительные сведения. Они помогут прояснить картину. Сами знаете, комиссия скоро. У нас не должно быть секретов. Пусть товарищи знают. И если в школе что-то не так, мы понесём ответственность. Да! — Наполеон поднял палец. — Сейчас не время скрывать правду!

Две серебристые птицы. Одна из них я, другая она. Мы летим, плавно махая крыльями.

«Что это внизу?» — спрашиваю я.

«Патриаршьи пруды», — отвечает она.

«Тебе так идёт наряд птицы».

«Тебе тоже».

«А кто этот чёрный, грач или ворон?»

«Это Викентий. Он нас давно ждёт».

Мы делаем широкий круг и опускаемся на середину пруда. Его окружают большие дома, деревья. По аллеям идут нарядные люди. Посреди пруда круглый деревянный помост. На нём расставлены белые столики с букетами цветов, фруктами, сладостями. Между столиками суетится Викентий. На нём нарядный синий мундирчик с красными обшлагами и золотым позументом. На длинном носу очки, из кармана торчит гусиное перо.

«Что же вы опаздываете! — восклицает он. — Прямо заждался!»

«А мы летели», — отвечает она.

«Угощайтесь! — Викентий разливает по бокалам шампанское. — За вас!»

Мы чокаемся и пьём.

«Я так волновался, думал, куда вы пропали. Нынче не безопасно, охотников развелось».

За домами розовеет закат. Шампанское розовеет в бокалах. И мы розовеем. Только Викентий остаётся чёрным. Впрочем, на нём очень яркий синий мундир. Только в очках появляется розовый блеск. Мне делается грустно. Сердце щемит. Я говорю:

«Как бы нас не подстрелили».

«Здесь тихо, — отвечает Викентий, — одни студенты. Они приходят гулять».

«Мне кажется, вон у того ружьё».

«Нет, это трость», — успокаивает Викентий.

«А у того?»

«Это дудка. Кстати, — он пристально глядит на неё, — где твой красный берет?»

Она хватается за голову.

«Боже! Я его позабыла! Надо слетать».

«Но, может быть, завтра?» — говорю я.

«Нет, нет. Сегодня. И непременно!» Она взмахивает серебристыми крыльями и поднимается над прудом.

«Только быстрее!» — кричит Викентий.

Розовый цвет шампанского меркнет в бокалах. Оно становится апельсиновым, бронзовеет. Солнце глубоко пало за крыши домов, но небо ещё золотое. Играет духовой оркестр. Пары разгуливают по аллеям. А мне всё грустней. Лопаются последние пузырьки в бокалах. Её всё нет.

«Что-то мне беспокойно», — говорю я.

«Ничего, ничего, — Викентий берёт книгу, раскрывает её. — Вот тут сказано: “Не беспокойтесь по пустякам”».

«Какой же пустяк? — возражаю я. — Ты сам беспокоился. Говорил, не безопасно».

«За тебя, — отвечает Викентий, — но её-то никто не тронет».

«И всё-таки, — говорю я, — и всё ж…»

Я замолкаю. Викентий рассказывает длинную историю про кота-рыболова, который удит тут по ночам. Я зеваю. Как долго её нет. И всего-то слетать на подмосковную дачу. Я даже подрёмываю слегка, уж очень длинен рассказ про кота-рыболова. Внезапно звонит телефон. Чёрный телефон на белом столике.

«Это она, — говорит Викентий, — бери же, бери».

……………………………………

Надо мной стоит Вера Петровна и протягивает телефонную трубку На ней цветастый халат, в зубах сигарета. Она улыбается, подмигивает.

— Милый голосок.

Я вскакиваю.

— Сколько времени?

— Берите трубку. — Она ставит телефон на пол и уходит, посмеиваясь.

— Алё?

— Это я. — Слабый голос в трубке. — Я стою на улице, и мне страшно.

— Сколько времени? Где ты?

Оказывается, тут, на перекрёстке. Ушла из дома и боится вернуться назад. Чертыхаясь, начинаю одеваться. Гляжу на часы, половина второго. Бог ты мой. Вера Петровна бросает из полуоткрытой двери комнаты:

— Ключи не забудьте, Ромео.

На улице зябко. Скудно горят фонари. Она закрылась в телефонной будке. Дрожит.

— Что случилось?

— Не знаю. Я проснулась, мне стало страшно. Я убежала из дома.

Я обнимаю её, пытаюсь согреть.

— Это бывает. Я тоже вскакивал в детстве. Что тебе снилось?

— Не помню.

— Пойдём, я тебя провожу.

Мы медленно бредём на Святую. В доме прохладно, дрова прогорели. Я начинаю хлопотать у печи, разжигаю огонь. Она забирается в одежде под груду одеял.

— Извини, что так поздно…

— Ничего. Надо выпить чаю, согреться, и ты уснёшь.

Господи, сердце щемит. Этот жалкий огонь в печи, холодная комната, груда одеял. И она, совершенно одна. Где эти треклятые родители? Если б я мог тут остаться… Даже слов подобающих найти не могу, бормочу только:

— Комитет послезавтра. Тебя вызывают. Ты знаешь?

Молчанье.

— Я и сам думаю, что лучше тебе не ходить. Заболей, как всегда.

Молчанье.

Закипает чайник. Но когда я наливаю стакан, она уже спит, накрывшись с головой. Я долго сижу рядом. Горячий стакан в моей руке остывает…