Самый счастливый день (сборник)

Карай стоял, задрав голову, неотрывно глядел на кошку. Его ноги наливались, напивались мышечной упругостью, и вдруг – рывок... Карай, как живой снаряд, метнул вверх всю свою веками накопленную ненависть, но цепь оказалась короче стены сантиметров на двадцать, и эти двадцать сантиметров решили дело и вернули Карая к будке, при этом чуть не оторвав ему голову. И тогда Карай все понял – и про кошек, и про людей – и зашелся, захлебнулся яростным протестом. А кошка лениво встала и пошла по стене с брезгливым выражением. Она бы и дальше сидела, ей плевать, что там происходит внизу, но такое количество шума и недоброжелательства мешало ей созерцать мир. Какое уж тут созерцание...

Из дома вышла годовалая Диана, дочка Лии. У нее были черные керамические глаза и ресницы такие длинные и загнутые, как будто их сделали отдельно в гримерном цехе.

– Вав! – Она ткнула кукольным пальцем в сторону Карая.

Кошки не было и в помине, а Карай все захлебывался бессильной яростью, которую ему необходимо было израсходовать.

Из дома выбежала Лия. На ней – платье Дузе, которое досталось ей, естественно, не от Дузе. Она сшила его себе сама, скопировав с картинки. Вид у нее был романтический и несовременный, с большой брошью-камеей под высоким воротником.

– Замолчи! – крикнула она Караю с радостной ненавистью, потом схватила Диану на руки и начала целовать так, будто ее сейчас отберут и больше никогда не покажут. – Она у меня чуть не умерла, – сообщает мне Лия, отвлекшись от приступа материнской любви. – У нее от пенициллина в кишках грибы выросли.

– Какой ужас...

Диана высокомерно смотрела на меня с высоты материнских рук.

– Слушай, а вот нас растили наши матери... Столько же времени тратили? Так же уродовались?

– Наверное. А как же еще?

– В таком случае мы не имеем права на свою жизнь.

– Как это? – не поняла я.

– Ну вот, я трачу на нее столько сил, только ею и занимаюсь. Значит, она – моя собственность. А я – мамина. И если я, к примеру, захочу отравиться, значит, я покушаюсь на чужую собственность. Пока живы родители, мы обязаны жить.

Я внимательно исподлобья смотрю на Лию, потому что ее слова имеют для меня особый смысл. Она замечает мое выражение. Она замечает абсолютно все.

– Пойдем покажем тете цветочек!

Мы идем в сад, садимся на корточки и смотрим, как из земли, тоненький, одинокий и трогательный, тянется подснежник. Здесь, в Самарканде, он крупнее, чем в средней полосе. И не белый, а желтый.

Мы смотрим, завороженные. Мне кажется, что от желтого колокольчика исходит тихий звон.

– У... – Диана выпячивает крошечные губки, как обезьяний детеныш, и показывает на цветок.

Карай в углу двора все продолжает взвывать и взлаивать, не может успокоиться.

– Ты знаешь, он дурак, – делится Лия. – Но Саша его любит. По-моему, он любит собаку больше, чем меня. Правда.

Мы поднимаемся и идем завтракать.

На столе среди закусок, которые я называю «колониальные товары», – гора плова. Поверх рисового купола – куски баранины, ломтики айвы, головки тушеного чеснока и еще какая-то красота и невидаль.

Лия накладывает в мою тарелку. К лицу поднимается дух баранины и особой травы под названием «вира». Каждая рисинка отделена друг от друга и отлакирована каким-то благородным жиром.

– Ну, чего ты сидишь?

Я с неуверенностью потянулась к вилке.

– Руками... – Она сложила щепоть из трех пальцев и показала, как надо ею пользоваться.

Я повторила. У меня получилось.

Лия смотрела на меня с этнографическим интересом.

– Ну? – спросила она.

– Ничего. Странно... – Я действительно не могла объяснить своего состояния.

Моя плоть как бы возвращалась ко мне после долгого конфликта. Как будто мы с ней были в ссоре, а теперь миримся. Это было замечательное чувство, райское блаженство, и я даже подумала: «Может, я уже умерла и теперь нахожусь в раю?...»

Пришла мать Лии и забрала Диану. Мы остаемся вдвоем на кухне за большим деревянным столом. Я – в чопане. Лия – в платье Дузе. От платья Дузе Лия переключается на Италию, а с Италии – на свою поездку в эту капстрану по туристической путевке.

Самолет рейсом Ташкент – Милан вылетал, естественно, не из Самарканда, а из Ташкента.

Лия выяснила день и час отправления и, зная свои взаимоотношения со временем, решила приехать в Ташкент на сутки раньше, с запасом в двадцать четыре часа. Эти двадцать четыре часа надо было где-то скоротать, и Лия поселилась в гостинице, в двухместном номере.

Ее соседкой по номеру оказалась украинская девушка Анна, которая не имела к группе никакого отношения. Она была сама по себе и проводила время странным образом: все время лежала на кровати и плакала.

Лия, зная свою манеру во все вмешиваться, решила на этот раз ни во что не вмешиваться и делала вид, что ничего не замечает. Но Анна все плакала и плакала, весь день и вечер, и тогда Лия не выдержала и спросила:

– Что ты плачешь?

Анна призналась, что она беременна от некоего Рустама, которого полюбила на Великой стройке. А Рустам ничего не знает, так как вернулся в свой родной кишлак. Это не особенно далеко от Ташкента, но Анна боится ехать к нему одна.