Самый темный вечер в году

Лютер Остин, присматривающий за собаками, провел их в дальнюю часть здания, в псарню.

Маленькие, но чистые клетки тянулись вдоль бетонной дорожки, и во всех были собаки. Большие — по одной в клетке, маленькие иной раз делили клетку на двоих или троих.

Некоторые пребывали в такой депрессии, что лежали, глядя в никуда, даже не поднимая головы.

Иногда какая-нибудь из маленьких собак тявкала, но большинство помалкивало, словно знали, что их судьба — чей-то дом или усыпление — зависит от поведения.

Большинство составляли дворняги. Примерно четверть выглядели чистопородными. Каждая собака была прекрасна по-своему, и для всех время неумолимо отсчитывало оставшиеся дни и часы.

Поскольку количество брошенных собак значительно превышало возможности всех организаций, занимающихся их спасением, каждой приходилось ограничиваться какой-то одной породой.

В собачьих приютах старались как могли, чтобы пристроить беспородных собак. И тем не менее каждый год усыпляли их тысячами.

Эми хотелось останавливаться у каждой клетки, почесать за ухом и погладить каждую собаку, но она не хотела будить в них ложные надежды, да и не смогла бы оставить собаку, прикоснувшись к ней.

Лютер Остин подвел их к двум собакам, ради которых они и приехали. Первой была Мэнди, чистокровный золотистый ретривер, милая девочка девяти лет от роду, морда которой побелела от возраста.

Хозяева Мэнди вышли на пенсию. Они хотели провести несколько лет, путешествуя по Европе. Мэнди более не вписывалась в их жизнь.

— У нее артрит, — доложил Лютер, — и зубы не в таком хорошем состоянии, как хотелось бы, но в целом она здорова, и впереди у нее не один год полноценной жизни. Нам трудно пристроить собаку ее возраста. Она, вероятно, сторицей отплатит за любовь, которую получит, и заслуживает лучшей доли, чем усыпление.

— Мы ее берем, — кивнула Дани.

Второй сиротой был кобель, наполовину золотистый ретривер, наполовину кто-то еще, с определением породы получалось не очень, возможно, австралийская овчарка. Его нашли в промышленной зоне, в ошейнике, но без закрепленной на нем бирки со всеми необходимыми сведениями.

— Похоже, его там бросили, — пояснил Лютер. — Пару недель он оставался предоставленным самому себе, вот и отощал.

Бездомный пес стоял у дверцы клетки, сунув черный нос в ячейку проволочной сетки.

— Как думаешь, сколько ему лет? — спросила Дани.

— Года три-четыре. Никаких болезней.

— Он прошел осмотр у ветеринара? — спросила Эми.

— Нет. Если вы его возьмете, мы все оплатим. Клещи у него есть, но немного.

Ежегодные поиски дома для нескольких сотен чистопородных собак представляли собой нелегкую задачу. А уж пристроить беспородку было куда труднее.

Хвост двигался без перерыва. Уши стояли торчком, карие глаза молили.

— Мальчик приучен к тому, что все дела положено делать на улице, — добавил Лютер. — И он выполняет несколько основных команд вроде «Сидеть» или «Лечь».

Дрессированную, пусть даже по минимуму, собаку пристроить было проще, поэтому Эми с облегчением сказала: «Мы его берем».

— Идите оформлять бумаги, — кивнул Лютер, — а я их вам приведу.

Когда они возвращались по дорожке с клетками, Дани взяла Эми за руку. Так она делала всегда. В глазах у нее стояли слезы. Навернулись они и на глаза Эми.

Ей было очень тяжело идти мимо клеток с собаками, большинство которых ждало усыпление.

Случалось, Эми теряла веру в человечество, и чаще всего это чувство охватывало ее в те дни, когда ей приходилось бывать в собачьих приютах.

Некоторые платили за верность безразличием и не думали об этом до своего последнего часа, когда уже им предстояло просить о снисхождении, которого не дождались от них те, кто им полностью доверял.

Глава 27

Харроу делает сэндвич с сыром и ветчиной, добавляет на тарелку два маринованных огурчика, ставит тарелку на поднос вместе с контейнером, в котором картофельный салат. Добавляет два пакетика с картофельными чипсами и один — с печеньем. Она любит рутбир[13], так что на подносе появляются и две банки из холодильника.

Как только он заканчивает сервировать поднос, на кухню входит Лунная девушка. В черных слаксах и свитере. Бриллиантовое ожерелье, которое он ей подарил, она не сняла, более того, добавила бриллиантовый браслет, подарок от кого-то другого.

— Я бы могла это сделать сама, — говорит она, глянув на поднос.

— Решил освободить тебя от лишних забот.

Ее зеленый взгляд остр, словно края осколков разбитой бутылки.

— Ты всегда что-то для меня делаешь.

Эту натянутую высоко над землей струну он знает прекрасно. Проходил по ней множество раз.

— Мне это нравится.

— Что-то для меня делать?

— Да.

— А как насчет нее?

— Что насчет нее?

— Ты даешь ей то, что она любит.

Он пожимает плечами.

— То, что у нас есть.

— Ты все это купил.

— В следующий раз дай мне список.

— И тогда ты купишь именно то, чем я хочу ее кормить?

— Совершенно верно.

Она снимает крышку с контейнера с картофельным салатом, нюхает его.

— Ты ее жалеешь, не так ли?

— Нет.

— Не жалеешь?

— А с чего мне ее жалеть?

Она плюет в картофельный салат.

— Не с чего.

Он молчит.

Вновь она плюет в картофельный салат.