Самый жаркий день (СИ)

Полковник Некрасов. Николай Алексеевич походил на приземистую тумбу на кривых ножках, вряд ли сумел бы выстоять с саблей даже против мальчишки, на пистолеты смотрел всегда с испугом и брезгливостью, но умел внушить и страх, и уважение своим колючим взглядом. Как он сам сказал при нашем знакомстве: «Мое оружие — цепкий глаз, острый язык и остро наточенное перо». Формально он числился главным по интендантской службе, но все его сотрудники больше напоминали разбойный люд. Старались они как можно меньше попадаться на глаза, общались с начальником больше шепотом и часто приводили с собой кайсаков в пропахших лошадиным потом и дымом тулупах и лохматых шапках. Иногда после таких аудиенций Некрасов выходил довольный, но порой мрачнел, как осеннее небо, и бубнил себе под нос однотонный мотивчик. «Пу-пу-пуу…» — после такого музицирования полковник обычно запирался в своем доме и что-то яростно писал.

Сейчас Николай Алексеевич был расслаблен и вливал в себя уже пятый, кажется, бокал шампанского, оставаясь при этом подозрительно трезвым. Хотя при его небольшом росте, весил он, наверное, пудов семь[1], и хмельное пока битву с дюжим телом полковника проигрывало. Перед празднеством Некрасов шепнул мне, что на следующей неделе нам следует обстоятельно поговорить, ибо он уже готов предоставить все нужные сведения, которые для него в единую картину сложились.

Еще один член «клуба» — Муравьев Николай Николаевич. По приезду мне рекомендовали его как капитана, но в уже ушедшем году в знак признания его заслуг за путешествие в Хиву, офицер этот перепрыгнул сразу два чина и был произведен в полковники. Сведениями он обладал ценнейшими, но между нами как-то сразу проскочил холодок в отношениях, который никуда не делся и сегодня. В чем причина нашего взаимного неприятия, я уловить не сумела, но и сама ничего с этим поделать не могла, и Муравьев шагов для сближения не делал. Впрочем, миссии это пока не вредило, и по молчаливому обоюдному согласию все было оставлено так, как оно есть.

И последним… компаньоном являлся…

Нет, тут так просто не отделаешься!

Последняя персона, часто посещающая генеральский дом, была когда-то скандальной знаменитостью, но, как это водится, светом быстро забытая. И появление в Оренбурге Александра Андреевича Павлова вызвало поначалу бурю и даже попытку предания «сей девицы» анафеме от местной поповской братии.

— Надежда Андреевна, еще шампанского? — мило поинтересовался старый генерал.

— Ваше Сиятельство, Александр Андреевич!

Князь захихикал, но бокал наполнил и подал в дрогнувшую от гнева руку.

На самом деле Александр Андреевич Павлов[2] являл собой Надежду Андреевну Дурову, о чье судьбе стоило бы написать приключенческую пьесу. Дочь отставного гусарского ротмистра и выданной против ее воли за него мелкой полтавской помещицы, оказалась из тех дам, которых навязанная строгим главой семейства судьба не устраивала никак. В восемнадцать ей пришлось выйти замуж, она даже успела родить сына, пока не бросила семью, наплевав на осуждение и дурную молву. А после влюбилась в казачьего есаула и сбежала с ним.

И все это было бы скандальным, но не уникальным поступком, если бы не дальнейшие события. Оставив и казака, юная Надежда явилась в Коннопольский гусарский полк, назвавшись дворянином Александром Соколовым, и была принята туда товарищем[3]! Более того, поучаствовала в некоторых сражениях против французов, когда хитрый Марат решил потрогать за мягкое пузо старушку Европу, но обломал зубы о совместную мощь русской и австрийской армий. Каким-то образом тайна юного товарища открылась, шум поднялся страшный, и Дурову отправили в Петербург для разбирательства. К удивлению многих, Императора вся эта история не только развеселила, но и тронула, так и появился Александр Андреевич Павлов. Указом Государя Дуровой было дано удивительное право называться мужчиной с сохранением офицерского звания!

Теперь в зале оказались сразу два Павлова, нареченных так покойным Императором.