Самый жестокий месяц

Но альбомы не были потеряны. Они были украдены. Кем-то, кто учился в школе с Мадлен и Хейзел. Кем-то, кто хотел скрыть свое лицо. И теперь, глядя на список выпускников и альбом, Гамаш точно знал, кто это.

«Говорю вам тайну», – услышал он надтреснутый голос Рут, читавшей эти великолепные слова. А следом – другой голос. Голос Мишеля Бребёфа. Обвиняющий, рассерженный. «Мы боимся наших тайн».

Гамаш знал, что так оно и есть. Из всего, что мы держим в себе, хуже всего наши тайны. То, чего мы настолько стыдимся, что должны прятать это даже от себя. Тайны ведут к заблуждениям, а заблуждения – ко лжи, а ложь создает стену.

Мы боимся наших тайн, потому что они разделяют нас с другими людьми. Делают одинокими. Превращают нас в пугливых, злобных, ожесточенных людей. Обращают нас против других и в конечном счете против нас самих.

Убийство почти всегда начинается с тайны. Убийство – это тайна, протяженная во времени.

Гамаш позвонил Рейн-Мари, Даниелю и Анни, а потом – Жану Ги Бовуару.

После этого он завел машину и поехал за город. Пока он ехал, зашло солнце, а когда он добрался до Трех Сосен, было уже совсем темно. В свете фар он видел лягушек, прыгающих по дороге, – они пытались пересечь ее по причине, которая навсегда останется для него тайной. Гамаш сбросил газ, стараясь не наехать на лягушек. Они подпрыгивали в свете фар «вольво», словно радостно приветствуя водителя. Они выглядели в точности как лягушки на довольно дурацких старинных тарелках Оливье. Гамашу пришла в голову мысль купить у Оливье две штуки, чтобы напоминали ему об этой весне и танцующих лягушках. Но потом он понял, что, вероятно, не сделает этого. Он не хочет ничего, что напоминало бы ему об этом дне.

– Я всех обзвонил, – сказал Бовуар, как только Гамаш вошел в оперативный штаб. – Они придут. Вы уверены, что хотите провести дело именно так?

– Уверен. Я знаю, кто убил Мадлен Фавро, Жан Ги. Кажется логичным, что это дело, начавшись с круга, должно описать полный круг. Мы встречаемся в старом доме Хадли в девять вечера. И мы назовем убийцу.

Глава сорок первая

Сердце у Клары было в пятках, в печенке, в копчике. Все ее тело откликалось на биение сердца. Она не могла поверить, что снова находится в старом доме Хадли.

Стояла темнота, если не считать слабого пламени свечи.

Когда ей позвонил инспектор Бовуар и сказал, чего хочет Гамаш, она подумала, что он шутит или выпил лишнего. В общем, не в себе.

Но он говорил серьезно. Они должны были встретиться в девять вечера в старом доме Хадли. В той самой комнате, где умерла Мадлен.

Весь вечер Клара смотрела на стрелки часов, неуклонно двигающиеся к девяти. Поначалу мучительно медленно, потом они вдруг ускорились и полетели по циферблату. Она не могла даже есть, и Питер умолял ее никуда не ходить. Наконец ее ужас нашел опору, и она согласилась остаться. В их маленьком доме, у камина, с хорошей книгой и стаканчиком мерло.

Спрятаться.

Но Клара знала, что если она останется дома, то ей придется нести этот груз трусости до конца дней. И когда часы показали пять минут девятого, она поднялась, словно пребывая в чьем-то чужом теле, надела куртку и вышла из дому. Как зомби в одном из старых черно-белых фильмов.

Она и оказалась в черно-белом фильме. Без уличных фонарей и светофоров на Три Сосны после захода солнца опускалась темнота. Если не считать светящихся точек в небе. И света в домах вокруг деревенского луга, которые умоляли ее не покидать их, не делать этой глупости.

Клара в темноте присоединилась к другим – к Мирне, Габри, месье Беливо, колдунье Жанне; все они плелись, словно против воли, к заколдованному дому на холме.

И вот она снова оказалась в этой комнате. Она обвела взглядом лица, обращенные к свече в середине их кружка, – ее свет отражался в их глазах, как контрольная лампочка, свидетельствующая о страхе, который они несли в себе. Клара поразилась тому, насколько пугающим может быть простое мерцание свечи, если другого света у вас нет.

Одиль и Жиль сидели напротив нее, так же как Хейзел и Софи.

Месье Беливо сел рядом с Кларой, а Жанна Шове – рядом с Габри, который украсил себя распятиями и звездами Давида, а в карман брюк запихал круассан. Мирна поинтересовалась содержимым его кармана, потому что это было похоже на что-то другое.

Но все же их кружок был сломан. Один стул лежал на боку, упав в центр почти неделю назад, и там он и оставался как напоминание, хотя в сумеречном свете он был похож на скелет со своими деревянными подлокотниками, ножками и ребристой спинкой, отбрасывающей ломаные тени на стену.