Сан Феличе. Книга 2

— Но, несчастный, — произнес Марио Пагано, — вы делаете всякую защиту невозможной.

Вы оказали бы мне своей защитой большую честь, господин Пагано, но я не хочу, чтобы меня защищали. Если Республике нужны примеры самоотверженности, то королевской власти нужны примеры верности. Сейчас столкнулись два разных принципа — божественное право и право народное; может быть, им предстоит бороться еще целые столетия, надо, чтобы у них были свои герои и свои мученики.

— Однако же не может быть, что вам нечего сказать в свое оправдание, гражданин Беккер, — настаивал Марио.

— Нечего, сударь, совершенно нечего. Я виновен в полном смысле слова, и у меня нет иных оправданий, кроме одного: король Фердинанд всегда был добр к моему отцу, и мы, отец и я, сохраним преданность ему до самой смерти.

— До самой смерти, — повторил старый Симоне Беккер, все так же кивая и жестами одобряя слова сына.

— Значит, гражданин Андреа, — сказал судья, — вы явились сюда не только в уверенности, что будете осуждены, но и желая быть осужденным?

— Я шел к вам, гражданин председатель, как человек, знающий, что, идя к вам, он делает первый шаг к эшафоту.

— Иными словами, вы пришли с убеждением, что душа и совесть наши повелевают нам присудить вас к смерти?

— Если бы наш заговор удался, мы присудили бы к смерти вас.

— Значит, вы собирались перебить патриотов?

— По меньшей мере, пятьдесят из них должны были погибнуть.

— Но вы не одни совершили бы это злодейство?

— Все роялисты Неаполя, а их больше, нежели вы думаете, присоединились бы к нам.

— Разумеется, бесполезно спрашивать у вас имена этих верных слуг королевской власти?

— Вы нашли предателей, которые выдали нас; найдите предателей, которые выдадут всех остальных. А мы принесли в жертву наши жизни.

— Мы это сделали, — подтвердил старик.

— Тогда нам остается только вынести решение, — проговорил председатель.

— Прошу прощения, — вмешался Марио Пагано, — вам еще надобно выслушать меня.

Андреа с удивлением обернулся к знаменитому правоведу.

— Как же вы станете защищать человека, который не желает защиты и требует заслуженной им меры наказания? — спросил председатель.

— Я не стану защищать обвиняемого, я выступлю против меры наказания.

И Пагано с блестящим красноречием начал доказывать, что должна быть разница между кодексом абсолютной монархии и законодательством свободного народа. Он сказал, что пушки и эшафот — это последние доводы тиранов, тогда как высшая справедливость освобожденных народов не в насилии, а в убеждении; рабы грубой силы, говорил он, испытывают вечную вражду к господам, а те, кого убедили разумными доводами, из врагов становятся приверженцами. Он ссылался то на Филанджери, то на Беккариа, двух недавно угасших светочей мысли, употребивших всю мощь своего гения для борьбы против смертной казни, этой варварской и бессмысленной, по их убеждению, меры. Он напомнил, что Робеспьер, вскормленный книгами этих двух итальянских юристов, ученик женевского философа, требовал у Законодательного собрания отмены смертной казни. Взывая к сердцам судей, Пагано торжественно вопросил: разве была бы Французская революция менее великой, стань она не столь кровавой в случае, если бы предложение Робеспьера было принято? Разве не оставил бы Робеспьер по себе более светлую память, уничтожив смертную казнь, вместо того чтобы ее применять? Оратор нарисовал яркую картину четырехмесячного существования Партенопейской республики, чистой и не запятнанной кровопролитием, тогда как реакция шла в наступление против Республики, усеивая свой путь трупами. Стоило ли ждать последнего часа свободы, чтобы обесчестить свой алтарь человеческой жертвой? Наконец, Пагано использовал все примеры, взятые из мировой истории, в которых могли черпать вдохновение могучее слово и широкая образованность, и завершил свою речь братским призывом — раскрыл объятия Андреа Беккеру, прося обменяться с ним поцелуем мира.

Андреа прижал к сердцу адвоката и сказал:

— Сударь, вы неверно меня поняли, если хоть на минуту могли подумать, будто отец мой и я затеяли свой заговор против определенных личностей. Нет, мы выступили за разделяемый нами принцип. Мы верили, что лишь королевская власть, и только она может составить блаженство народов, подобно тому как вы верите, что их счастье в республике; когда-нибудь между этими принципами начнется великая тяжба, и наши души, следя за нею с небес, рассудят, кто прав; и тогда, надеюсь, все мы забудем, что я еврей, а вы христианин, вы республиканец, а я роялист.

Затем он обратился к отцу и, обняв его за плечи, воскликнул:

— Пойдем, отец, не будем мешать этим господам вести обсуждение, — и, шагнув к своей страже, удалился из зала суда, не дав времени Франческо Конфорти что-нибудь добавить к речи его собрата Марио Пагано.

Долго обсуждать было нечего: преступление было налицо, и виновные, как все слышали, не пытались его отрицать.

Через пять минут обвиняемых вызвали в зал суда: их приговорили к смертной казни.