Сан-Ремо-Драйв

В трубке щелкнуло. Раздался длинный гудок. Я сказал, наверное, излишне громко:

— Да. Спасибо за заботу. Непременно. Передам. До свидания.

— Кто звонил? — спросила Марша, убрав с солнца бледную ногу.

— Миссис Уильямс. Кажется, так ее фамилия? Из Блэк-Месы. Шейла Уильямс. Хотела узнать, благополучно ли мы доехали. Просила передать привет мальчикам.

Марша подняла острый подбородок и острый нос, как будто буквально запахло враньем. Но сказала только:

— Очень любезно с ее стороны.

Я не ответил. Пустынный ветер «Санта-Ана» высушил пот на моем лбу и тыльной стороне ладони. Оба навахо исчезли из поля зрения. Я еще раз обвел взглядом бассейн. Неужели так быстро научились? Или их раньше научили? Или же, как животные, брошенные в воду, инстинктивно поплыли сразу? Я провожал глазами неясные бежевые пятна, движущиеся под водой; секунда проходила за секундой, и наконец двумя фонтанами они одновременно вырвались на поверхность.

Несколько лет спустя, когда они решили, что хотят играть в теннис, у них не получилось так, как с плаванием. Выяснилось, что этому надо обучаться. В свое время, когда меня учил Норман, он постоянно повторял: «Это спорт, от которого можно получать удовольствие всю жизнь. Посмотри на шведского короля». Поколением позже я не прочь был привести этот пример одиннадцатилетним навахо, хоть далека была для них страна северных сияний.

— Какой шведский король? — удивился Майкл. — У них демократия.

Я отвел обоих в здание клуба, где на стене висел портрет Густава V, сделанный, наверное, сразу после войны, когда он прибыл в Голливуд, с вполне объяснимой целью починки мостов. Близнецы несколько секунд смотрели. Их шорты и тенниски, как и зубы, выглядели ослепительно белыми на смуглых потных телах. Эдуард отвернулся.

— A-а, так он мертвый.

Формально да. Но в моем воображении монарх по-прежнему жил — не как отец своего народа, или флотский офицер в лентах, или тайный герой тогда еще нелегальных геев, но таким, каким запечатлен на стене теннисного клуба «Беверли-Хиллз»: усатым старым франтом в белой фланели, щурящимся сквозь очки на летящий к нему белый, не желтый, как теперь, мячик.

Король не один тут жив и здоровехонек. Есть в калифорнийском солнце, в том, как оно бьет зимой почти под тем же углом, что и в июле, — есть в нем что-то такое, что законсервировало половину населения. Будь вы в клубе в тот день, когда я накидывал раз за разом сперва Эдуарду, а потом Майклу, вы непременно увидели бы на шестом корте моего старинного друга Моска за тем же занятием, только с внуком. «Концентрируйся, черт возьми! — кричал Пингвин. — Читай слово Уилсон [86]. Молодец!» А что за шум у первого корта? Это Тыква, в свое время сыгравший в Кубке Дэвиса и в четвертьфинале Уимблдона, гоняет новейшего вундеркинда из Калифорнийского университета. В без четверти четыре появился мой двоюродный брат Джимбо, сын отцовского младшего брата. По его опущенным плечам и гроздьям пота на почти безволосой голове я вижу, что он уже смирился с поражением в трехсетовом матче, который мы играем полвека. Мумии мы все! Абсолютные окаменелости в своих воззрениях и жестах (не говоря уже о тенденции засаживать справа слету в сетку), как застывший швед или высохший старик Тутанхамон.

Мы с Джимбо поменялись сторонами на нечетном гейме; сквозь его пыхтение я слышал мерный плеск в бассейне. Заглянуть за живую изгородь невозможно, но я знал, что никто, кроме Лотты, не отважится накручивать километры в середине декабря. Она жила почти что рядом — на углу бульвара Беверли и улицы Оукхерст, но неизменно въезжала на своей «хонде» 82-го года в проулок за клубом и стучалась в задние ворота, чтобы кто-нибудь ей открыл.

«Тимо, дорогой, спасибо», — говорила она ветхому филиппинцу — мальчишкой он подавал мячи Густаву, черт возьми, и, по слухам, провел три следующие ночи в королевских апартаментах гостиницы «Амбассадор». И щипала его за щеку; он всякий раз краснел, несмотря на возраст и ориентацию.

Однажды я предложил ей хозяйскую спальню в нашем доме на Сан-Ремо, чтобы она могла плавать там часами, как всегда. «Нет, милый. Я не осмелюсь взглянуть на дом. Даже подумать не могу. Все мои прежние вещи! Как корабль на вечной стоянке! Мой буфет! Мой Стейнвей! Я не хочу оглядываться назад. Я должна смотреть вперед. А потом ты захочешь повесить мой старый портрет на стену. Привет от Дориана Грея!»

— А мы его и повесили, над камином. Если переедешь с «Оскаром», я и его поставлю там на полку, прямо под портретом.

В ответ она нарочито передернулась.

— Видишь? Одна эта мысль вызывает у меня содрогание. Это — как усыпальница. Смотри, ты вызвал у меня слезы. Осушите их поцелуями, мой принц! Ха! Ха! Я рыдаю! Где мои семьдесят лет?