Санаторий

— План-то? — прищурился Ездра. — План…

— Что там, Ездра?

— Да ничего.

— Что там?! — Иона схватил его за грудки и затряс, вытряхивая правду, припрятанную за душой, да и саму душу готовый вытрясти, если понадобится.

— Да ничего там, говорю же, — неожиданно отрезал Ездра, сдёргивая с себя Ионины руки. — Ничегошеньки. Нет никакого плана, парень, вот так-то. Чистый лист. Карт, стало быть, бланш.

— Как это? — поник Иона.

— Да так это, — огрызнулся Ездра, оправляя фуфайку. — Разворачиваю я эту портянку, она размером с теннисный стол, а там — ничего. Один только, это, заголовок: «План санатория „Лета“». Я уж и так рассматривал и этак, думал, может, постёрлось или засекречено как-нибудь. Ничего. И не было никогда. Чисто. Табула, это, раса и карт бланш, вот так-то.

— Лето…

— Ну да. Лета.

— Знаешь, что сказал мне Сам? Сказал, что вас нет — ни тебя, ни Кундри. Вы есть только в моей голове.

— Хотел бы я, чтобы это оказалось правдой, — усмехнулся Ездра.— Да только вряд ли так карта ляжет.

— Знаешь, иногда я сам сомневаюсь во всём, — сказал Иона. — Начинаю думать и перестаю понимать, где правда, а где вымысел. Глюки, как говорит Сам.

— А вот задумываться-то, паря, и не надо, — кивнул Ездра. — Не надо задумываться. Если начнёшь задумываться, как тот баран, то тут тебе, это, и конец. На то у них и расчёт, чтобы заставить тебя сомневаться. Где, это, начинается сомнение, там и конец тебе. Нет, ты живи так, будто всё путём, всё нормально вписывается в обыденность твоей жизни. Что бы ни случилось, — всё путём, говори себе, ничего, это, особенного не происходит, и баста. А если начнёшь сравнивать, это, анализировать да прикидывать, бывает так на самом деле или не бывает, — добра не жди. Поедешь крышей, никто тебе не поможет. А им того и надо, чтобы поехал, для того нас тут и мурыжат.

— Не понимаю, Ездра, ничего не понимаю, — Иона потёр лицо ладонями.

— Самое позднее на рассвете нас уконтрапупят, — сказал Ездра. — Наширяют какой-нибудь дрянью так, что ни тяти, ни мамы не вспомним. Это как стопарь принять. Так что бежать надо, паря.

— Как и куда бежать?

— Неважно, — мотнул головой Ездра. — Отсюда. Туда.

— Ты же знаешь, это невозможно.

— А что в этом мире вообще возможно, кроме невозможного? — усмехнулся Ездра.

Дверь открылась. На пороге возник главврач. За его спиной лыбились охранники. Пленные уставились на вошедших, недоумевая, чего им ещё понадобилось.

— Выходи, — велел главный.

— Кто? — спросил Ездра.

— Оба.

— Куда? — поинтересовался Иона.

— На процедуры, дружок, — усмехнулся главный, — на процедурки, процедурочки, — и повёл стволом автомата для ясности.

Ездра, закряхтев, поднялся.

— Не пойду, — сказал Иона. Ему вдруг стало страшно. Он не был сейчас готов ни к смерти, ни к пыткам, ни к инъекции какой-нибудь дряни, после которой он закатит глаза под лоб и начнёт пускать слюни, медленно, но верно становясь растением.

Ездра покосился на него неодобрительно, покачал головой.

— Не срамотись, — сказал. — Идём. Хуже чем есть, всё равно не будет.

— Здравая речь, — усмехнулся главный. — Давай, Иона, будь мужиком. Тебе ведь по-любому придётся с нами пойти, разница только в плюс-минус боли и обиде. Ты же, вроде, только псих и язвенник, но не мазохист, нет?

Иона тяжело поднялся.

15

Их вывели на улицу, где снежная крупа опять сменилась дождём. Обойдя админкорпус, повернули к медкорпусу, к тому, крайнему, у самого склада, в котором, говорят, располагались физиокабинеты до того, как под них построили новое здание. Потом, вроде, прежний корпус забросили и использовали под старую медтехнику. Но ходили и слухи, будто там устроили что-то вроде публичного дома для медперсонала и водили туда из женского корпуса тех, что по-податливей и готовы за укол хмари, стакан спирта с настоящим бифштексом и послабление режима наплевать на свою бабскую честь.

Иона подставил дождю лицо, шёл задрав голову, рискуя завалиться в грязь. Ездра ухмылялся каким-то своим мыслям, шагая рядом. Под стволами автоматов, оказывается, все чувства и мысли становятся обострённей, чётче, ясней — вот что открыл для себя Иона. Он смотрел в серое небо, нависавшее так низко, что можно было разглядеть каждую нитку в полотне застилавших его туч, и думал о том, что в предвидении смерти даже такое невзрачное хмурое зрелище вдруг стало удивительно притягательным, уютным, невообразимо прекрасным.

— Что, Иона, с белым светом прощаешься? — хмыкнул главврач не без издёвки. — Свет нынче не очень белый для такого случая, вот беда.

И тут откуда-то хлестнул выстрел. Главный как шёл, так и повалился, не пикнув, не дёрнувшись напоследок. Вот же неплохой был врач, душевный, а пошёл против народа — и валялся теперь в грязи, и в дыре на его затылке клокотала кровь.

Охранники задёргались, заметались, пытаясь определить, откуда пришла за главным смерть. Пока пытались, ударил ещё один выстрел. Оставшийся в живых санитар метнулся под укрытие ближайшего корпуса, пуляя со всей дури по сторонам.