Сандаловое дерево

— Расскажи про сон. Тот, хороший.

Мартин поднялся и поставил другую пластинку — «Все не так, как было» Дюка Эллингтона.

— Вообще-то, я его уже не помню, осталось только ощущение. Я играл на пианино, и мне было… я чувствовал себя так, как раньше… до Эльзы.

— Значит, ты все еще можешь радоваться.

— Только во сне.

— Нет. Все вернется, если ты простишь себя.

Он метнул в меня испепеляющий взгляд.

— Начиталась Роберта Кольера?[29] Бла-бла-бла, ты это можешь и прочая муть?

— Не говори со мной так.

Резкость в моем голосе заставила его воздержаться от продолжения. Мы молчали. Наконец пластинка кончилась, игла соскочила с дорожки.

— Это невыносимо, — сказала я.

— Поставлю другую.

— Я не о пластинке.

Мартин все равно поднялся и подошел к патефону.

— Я рассказал тебе о войне. Разве ты не этого хотела? — Он поднял патефонную головку, осторожно опустил ее на держатель, взял конверт.

— Я хочу, чтобы ты прекратил себя наказывать.

— Ты все выдумываешь. — Бережно вложив пластинку в конверт, стал рассматривать фотографию — обаятельный и невозмутимый Дюк за пианино.

Я села и твердо посмотрела на него:

— Ты хочешь наказать себя, но наказываешь нас. Тебе нужно перестать злиться.

— Послушать тебя — все так просто.

— Может, оно и есть просто.

— Нет.

— Но…

— Ладно. Хватит. — Он отложил конверт. — Похоже, я знаю, где Спайк.

— Что? — Я понимала, что Мартин уходит от разговора, но сейчас это было не главное. — Спайк?

— Я расспрашиваю в домах, где бываю, не слышали ли они о случившемся. В одном мне сказали, что знают мальчишку, который это сделал.

— И где Спайк?

Мартин закурил биди и сел.

— Фамилия отца мальчика — Матар. Но живут они в опасном районе.

— Вот как…

— Место неприятное. Трущобы, теснота, грязь. Индусы, мусульмане, все вместе. Ты туда идти не захочешь.

— Понимать надо так, что это ты не хочешь, чтобы я туда шла. — Воинственность, бурлившая внутри меня, всколыхнулась, готовая вылететь как пробка из бутылки. Но я вспомнила тело на похоронных носилках… у нас нет времени. Мартин поднес к носу стакан, и этот обыденный, такой знакомый жест мгновенно смыл мою злость и глубоко меня тронул.

— Именно так. Я справлюсь сам. — Он поднял ладонь, остановив мои возражения, и я поняла, что упускаю возможность сделать что-то вместе с ним, для нас.

— Позволь мне пойти с тобой. Пожалуйста. Это важно. Обещаю не разговаривать и во всем тебя слушаться, но только позволь мне пойти с тобой.

Он глубоко затянулся и выдохнул.

— Глава семьи — пьяница, мать промышляет по мелочи на черном рынке. Собирает окурки и веревки, всякий хлам, что под руку попадет, а потом ходит по домам, продает как настоящий разносчик. Случаются и удачные сделки — на шалях или чем-нибудь особенном с севера, но толку мало, потому что муж пропивает все быстрее, чем она зарабатывает. Семья, по сути, нищая, и живут они среди таких же отчаявшихся. Поладить с ними нелегко. И требовать что-то тоже бессмысленно.

— Это и не обязательно. Попробуем решить дело по-хорошему. Они ведь бедные, да? Мы им заплатим. — Я потянулась к нему, но он отстранился. Мне снова вспомнилась та мертвая, погребенная в цветах женщина и строчки из Руми. Вспомнились Фелисити и Адела, выбравшие жизнь на своих условиях, выбравшие радость. — Мы можем выбирать.

— Выбирать что?

— Мы можем выбирать, как встречать каждый день, день за днем, и эти дни складываются, добавляются один к другому, и они-то и есть наша жизнь. Но когда-нибудь мы умрем. У нас нет времени на то… на то, чтобы быть вот такими. — Я снова потянулась к нему, и на этот раз он позволил мне дотронуться до лица. Мне так хотелось рассказать ему про ту мертвую женщину, про мистера Сингха, обезьяну… Мне хотелось рассказать ему про Фелисити и Аделу, давно умерших и унесших с собой все, кроме своих историй. Но это было бы слишком. Я хотела поцеловать его, но боялась, что он оттолкнет меня. — Если так будет продолжаться, мы потеряем друг друга.

Он накрыл мою руку своей:

— Если я тебя потеряю, мне больше незачем будет жить.

Наши взгляды встретились, и я увидела в его глазах моего Мартина, доброго, хорошего человека.

— Так больше продолжаться не может. — Я соскользнула с дивана, встала перед ним на колени, и меня будто омыла волна облегчения, когда он прикоснулся к моим волосам длинными, тонкими пальцами. — Я могу простить тебя, потому что ты хороший человек. Прошлое и терзает тебя потому, что ты хороший. — Я придвинулась ближе; Мартин не шелохнулся. — Не отталкивай меня. Давай начнем заново, и для начала пойдем туда вместе.

Он провел по моей щеке тыльной стороной ладони, как делал раньше, и проговорил:

— Ладно.