Санджар Непобедимый

Все весело смеялись. Не смеялся только хозяин. Когда блюдо было опорожнено, он забрал котел и ушел, не говоря ни слова. Долго еще за стеной шумели и причитали.

От двери неслышно отделилась тень и придвинулась к Курбану. Прозвучал хрипловатый голос.

— Выйдем! Есть дело.

Даже не повернув головы в сторону расплывшегося в сумраке силуэта человека в чалме, Курбан спустил с помоста ноги, не торопясь поднялся и промолвил, как бы невзначай: «Ну, что ж, пошли!»

Шли по улице не больше десятка шагов. Было по–прежнему темно и безлюдно. Лишь одинокая женская фигура, укутанная, как кокон, в паранджу, крадучись, точно стараясь втиснуться в стену, проскользнула мимо.

— Вот, — прозвучал все тот же хрипловатый голос, — посмотри наверх. Туда… выше… видишь? Подыми же выше голову…

Высоко в небе горел огонек. Со звездой его нельзя было спутать — слишком велик он был, да и цвет его, — оранжевый, почти красный, был слишком земной. Только отведя глаза в сторону, можно было понять, в чем дело: на черном, круто падающем склоне горы, нависшей над сонным городом, горел костер.

— Видишь?

— Вижу. Костер.

— Там… на горе…

Серая фигура растворилась в безмолвии стен, сжавших глухой коридор улицы. Курбан сделал энергичный жест, словно пытаясь задержать незнакомца, но тот уже исчез, и где–то за углом затихли его шаркающие крадущиеся шаги. Да и кто знает, может быть, это шел кто–нибудь совсем другой.

В чайхане Курбан спросил хозяина, вновь забравшегося в свой закуток позади двух гигантских холодных самоваров:

— Кто живет на горе?

— Где, господин?

— На горе. Там сейчас горит костер.

— Костер? Это очень интересно. Кому это понадобилось в такой поздний час разжигать костры на горе? Пастух какой–нибудь.

— Значит, вы не знаете, кто это может быть?

— Нет. Старый папаша Мурад знает всех, кто и на горе и под горой.

— Кто этот папаша Мурад?

— Это ночной сторож.

— А где он сейчас?

— Ходит по улице и крутит свою трещотку. Курбан уходит и пропадает минут десять. Снаружи доносятся голоса. Курбан возвращается с маленьким человеком, одетым в жалкие отрепья. По раздраженному голосу Курбана и по тому, что он уже начал вспоминать тексты из корана и молитв, видно, что дело двигается плохо. Папаша Мурад не столько рассказывает, сколько расспрашивает сам. Его интересует решительно все: и зачем путешественникам надо знать, кто зажег на горе костер, и что они будут делать, если узнают, и не нанесут ли они вреда тому почтенному человеку, который, может быть, сейчас сидит в благочестивых размышлениях у огня того костра, а нет сомнения, что он благочестив, ибо что, как не благочестивые мысли, мешают ему спать? И кто они такие, и зачем они приехали в город, и откуда?

Глазки–щелки Мурада шарят по лицам, ищут, изучают. Нет, он вовсе не так дряхл, не так прост, как может показаться на первый взгляд.

— Так кто же наверху?

— Где, господин?

Приходится вооружиться терпением.

Вдруг папаша Мурад очень нелогично вспоминает:

— Когда не было войны, жизнь была очень спокойная.

— И люди были э… не такие.

— Какие же?

— Щедрые…

— А!

Послышался хрустящий шелест бумажек. Папаша Мурад глубокомысленно откашлялся.

— Тот костер, тот самый, что вы сейчас видели на горе… Там есть небольшой такой садик, совсем маленький садик, дачка. В этой даче господин проводит свой досуг летом. Отдыхает. Он очень любит в часы благочестивого раздумия, э… в часы раздумия, сидя у холодного ключевого источника, взирать с вершины горы на наш шумный город. Нет предела вашим щедротам, господин…

— Но как его зовут, этого владельца сада?

Старичок закашлялся.

— Возьмите, тут еще, — сердито сказал Курбан. Санджар сидел молча и не вмешивался в разговор. Папаша Мурад наклонился к уху Курбана и свистящим шопотом выговорил:

— Там живет Исмаил–бай!

— А кто такой Исмаил–бай?

— Тсс! Вы не знаете, кто такой Исмаил–бай? Да откуда же вы? Разве можно не знать Исмаил–бая? Его знают и Каратаг, и Дюшамбе, и Денау, и Гиссар.

— Ну, а мы не знаем. Кто же он? Тут речь перешла в едва слышный шепот.

— Он отец достопочтенного хакима денауского. Весь загоревшись, Санджар вскочил на ноги:

— Едем!..

Тогда папаша Мурад, смиренно склонив голову, проговорил:

— Тропинка очень крутая. Только хорошо знающий те места может найти дорогу.

— Седлайте лошадей. Да не забудьте расплатиться с хозяином за плов и остальное.

Улицы еще спят. На каждой плоской крыше сидит собака, провожающая злобным лаем отъезжающих. Лошади недовольно пофыркивают. А темная масса гигантской горы мрачно взирает красным глазом костра на группу всадников, упрямо пробирающихся среди скал вверх, к вершине.

Все говорило о том, что в саду и в доме есть люди: и запах дыма, прозрачным облачком стоявший над очагом, и блюдо с рисовой, еще горячей кашей, и небрежно разбросанные под урюковым деревом одеяла, и зеленые гиссарские калоши, стоявшие у порога.

И все же в саду на горе не оказалось никого. Только с крутого каменистого склона, тихо шурша, сыпались мелкие камешки.

Санджар смотрел вверх, на упирающиеся в утреннее розовое небо пологие стены ущелья.

— Ушли…

Он бегал по открытому дворику, сжимая в ярости кулаки и, отплевываясь, повторял: