Санджар Непобедимый

Гияс–ходжа, хранитель вакуфа из Янги–Кента следовал, как тень, за экспедицией. Сегодня он появился в качестве уполномоченного курбаши Кудрат–бия. Мутавалли имел очень мирный облик в своем белоснежном, никогда не пачкающемся, несмотря на трудности дальних дорог, халате, такой же чалме и коричневых мягких ичигах с зелеными пятками. Мирное обличье Гияса находилось в полном противоречии с устрашающим видом воинственных, увешанных оружием парламентеров, с которыми он только что приехал в лагерь экспедиции.

— Бог велик, товарищ, пришлось увидеться, — певуче протянул мутавалли.

— А знаете, что вы сейчас, как говорят на Востоке, вступили на порог смерти? — бросил комбриг.

— Бог велик!

— За все ваши дела я мог бы не очень–то с вами церемониться…

— Бог велик! — все так же спокойно проговорил мутавалли.

Спокойствие и выдержка, казалось, совсем оставили Кошубу, и Джалалов, не решаясь говорить вслух, незаметно сунул ему в руку записку. В записке Джалалов писал: «Простите, что вмешиваюсь не в свое дело. Вы все испортите. Помните, что на Востоке нельзя откровенно высказывать свои чувства».

Но Кошуба только раздраженно пожал плечами.

— У вас есть, — продолжал он, обращаясь к басмачам, — какое–нибудь письмо? Прямо скажу — я не доверяю вам. Дело серьезное. Так ведь? Мне бы бумагу с печатью. Все, как полагается.

— Светоч проницательности господин командир прав, — сказал, развязывая поясной платок, мутавалли, — очень прав, тысячу раз прав… Вот тут все написано.

И он протянул свернутое трубочкой послание. Оно было написано тем цветистым восточным стилем, в котором за витиеватыми оборотами нелегко иной раз добраться до сути и установить, что же, наконец, предлагает писавший.

Кошуба долго читал письмо. Посланцы курбаши сидели с безразличным, даже скучающим видом и, казалось, сосредоточенно изучали прихотливый узор ковра.

— Хорошо, очень хорошо, — заговорил, наконец, Кошуба. — Ну, а вы, Гияс–ходжа, сами–то верите Кудрат–бию? Вы верите, что он решил оставить разбой, резню, кровь, а? Что побудило его?

На лице мутавалли появилось благочестивое выражение. Он даже приложил руку к сердцу и весь как–то подался вперед.

— Судьба предопределяет пути людей, и никто не может идти против судьбы.

— Неужто судьба заставляла Кудрат–бия сжигать кишлаки, истреблять сотни дехкан, убивать женщин?

— Все от бога, — хранитель вакуфа благочестиво склонил голову.

— И та же судьба заставила вас приехать к нам, прямо на рожон?

— О, духовный наставник положил свою руку мне на глаза в знак повиновения. Я только скромный, ничтожный мюрид, послушный ученик.

Не было ни малейшего сомнения, что мутавалли не скажет больше ничего толкового. Приехавшие с ним басмачи не раскрывали рта. Гияс–ходжа пил чай, ел лепешки, удобно расположившись на подушках и одеялах и по безмятежному виду его можно было подумать, что он чувствует себя как дома. Разговаривал он мирно, добродушно, стоически перенося грубый тон командира. Только раз он вышел из состояния душевного равновесия и пробормотал:

— Ваши слова действуют мне на голову, как анаша. Вы только покупаете, а ничего не продаете, только спрашиваете, а не говорите.

Снова и снова разговор возвращался к Кудрат–бию и его неожиданному решению сложить оружие. Видно было, что Кошуба хочет заставить хитроумного Гияс–ходжу не то чтобы проговориться, — на это трудно было рассчитывать, — но хотя бы одним, двумя словами дополнить официальное письмо, дать в руки какую–нибудь нить.

Беседа давно уже стала походить на допрос, и даже загородившийся стеной казуистических рассуждений мутавалли начал проявлять признаки тревоги. Он вздыхал, закатывал глаза, вытирал большим красным платком пот со лба, но на все вопросы неизменно отвечал заверениями в дружбе и преданности. Так вот дипломаты какой–нибудь захолустной восточной страны, вроде Кашмира или Гильгита, по много суток ведут бесконечные переговоры по пустяковому поводу, стараясь взять друг друга измором.

Спустились сумерки, в комнате стало темно, а разговор все не прекращался. Кошуба распорядился принести свет. Вошел широкоплечий красноармеец с жестяной керосиновой лампой. Он поставил ее на низенький овальный столик, вытянулся и спросил:

— Начальник, можно сказать?

Кошуба только теперь обратил внимание, что перед ним новый боец его отряда — Гулям–Магог.

— Говорите.

— Товарищ начальник гарнизона просит к себе вас и ваших гостей кушать.

— Хорошо. Проводите. Передайте, что я приду попозже.

Мутавалли и его спутники поднялись. Уже подойдя к двери юрты, Гияс–ходжа вернулся и, озираясь, тихо проговорил:

— Их милость токсаба Кудрат–бий поручил мне передать еще, что он готов помочь красным воинам захватить отряд известного вам Санджара–батыра. Пусть это послужит, господин, доказательством чистоты душевных намерений их милости.

В красноватом неверном свете лампы лицо Гияс–ходжи вытянулось, заострилось. Глаза его воровато бегали в темных впадинах, а под тонкими усиками струилась елейная улыбочка. Теперь уже Гияс–ходжа пытливо изучал лицо Кошубы, старался прочитать его сокровенные мысли. Ответ последовал молниеносный, как удар бича.