Санджар Непобедимый

Много бед наделал буран. Погиб скот кочевых аулов — бесследно пропали чабаны и отары овец. Засыпало Колодцы. Исчезли юрты с целыми семьями. С тех пор тот год в песнях кызылкумских певцов именуется «Годом ветра».

Накануне бурана из Бухарского оазиса вышел и углубился в пустыню знаменитый скотовод и богач, бухарский лихоимец Саттарбай Зайнутдин–кази. Две сотни чабанов пестовали его многотысячные стада великолепных каракулевых баранов. Были у него и бесценные производители, дававшие потомство с серебристой шкуркой, и бронзово–золотистые ширази, и иссиня–черные араби с нежным завитком, подобным локону возлюбленной.

Всю ночь дороги на краю пустыни оглашались заунывными выкриками чабанов — «гей, гек–гек», лаем псов, блеянием баранов.

Бай спасал свое добро от восставшего народа, от большевиков. Он бежал через пустыню, через море барханов в далекий Хорезм. Безумный страх завладел Зайнутдином. Он метался на взмыленном коне между отарами и рассыпал удары камчой направо и налево.

Старики–чабаны подходили к Зайнутдину, предостерегали:

— Бай–ака, идет красная буря… Путь далек. Колодцы не проверены.

Но Зайнутдин гнал отары все вперед и вперед. Он уходил в пустыню, страшась народного гнева.

По безлюдным тропам вел Зайнутдин–бай свои неисчислимые стада, свою жизнь, свое богатство. Зоркие проводники искали дорогу к колодцам по звездам. Но раскаленный ветер — злой гармсиль спутал тропинки, заметал песком древние скотопрогонные пути от базаров Бухары, Вабкента, Шафрикана к амударьинским бродам и дальше — в великий Хорезм.

Шел бай через Кызыл–Кумы на север, подгоняя чабанов, подгоняя свои стада. Как только последний баран на водопое у колодца утолял жажду, Зайнутдин извлекал из кожаного расшитого футляра пиалу, наполнял ее водой и медленно пил, молитвенно закрыв глаза. Помолчав немного, он начинал кричать неистовым голосом:

— Эй, слуги, рабы, несите кетмени!

Слуги в несколько минут засыпали колодец, или бросали в него издохшего барана.

Зайнутдин–бай, в дикой ненависти к народу, восставшему против господина, обрекал жителей степной области Кимирек на вымирание, а их скот на гибель.

— Во имя бога, — громко говорил он, проводя руками по лицу и бороде, — во имя бога! Оомин!

— Оомин! — вторили спутники, грузили кетмени на верблюда и пускались вдогонку за стадами.

А через много дней к берегу полноводной Аму вышла жалкая пара — крупный, косматый козел, вожак стад, и изможденный, в лохмотьях, страшного вида человек с посохом в руке. Никто не признал бы в нем богача Зайнутдина–бая.

Это было все, что осталось от тысячных отар, все, что отдала пустыня. Остальное — и людей, и стада, и богатства похоронили в своих безбрежных пространствах Кызыл–Кумы.

Исчезли стада из области Кимирек, ушли чабаны. Безмолвие смерти пришло в степь.

В глуби песчаного моря возникает точка. Она мала, она равна песчинке.

Точка по временам исчезает, кажется, что это обман зрения. Но нет — она чуть–чуть увеличивается, она движется; медленно, но движется.

В пустыне видно далеко. И нужно ждать по крайней мере полчаса, пока точка превратится в маленькое пятно. Сейчас уже ясно, что среди песчаных холмов движется живое существо. Больше того, можно разглядеть, что это всадник.

Лошадь тяжело плетется по склону бархана, спускается, исчезает в лощине, вновь появляется. В движениях всадника нет уверенности, он едет, часто меняя направление; временами он подолгу задерживается на гребне бархана и напряженно вглядывается вдаль.

Усталое лицо всадника почти черно. Халат покрыт пылью, конь еле держится на ногах. С трудом можно узнать в этом обросшем человеке с воспаленными глазами знатного вельможу Али–Мардана. Он слезает с лошади и идет пешком. Но ноги не слушаются. По сыпучему песку идти трудно.

Али–Мардан бормочет сквозь зубы:

— Лысый бархан! Где Лысый бархан?

Два дня назад улеглась, утихомирилась буря.

Ураган изуродовал лицо пустыни, занес песком следы караванных троп, засыпал трупы павших от жажды животных, разметал пепел и уголь костров. До самых верхушек заметены песком кусты саксаула, к веткам которых привязаны тряпочки, чтобы легче было найти путь к колодцу, носящему невеселое название «Человек не вернется».

Отчаяние, страх смерти сжимают сердце Мардана. Он разговаривает сам с собой вслух.

— Где колодец? Проклятая буря… Вернуться… Нет, не доберешься до воды. Конь до утра не выдержит.

Временами бормотание становится бессвязным — Али–Мардан, словно в бреду, выкрикивает слова угрозы.

Кругом, куда ни взглянешь, на горизонте блестят водной гладью озера, но стоит приблизиться к ним, и они исчезают, растворяются в синеве небосвода.

— Пропал, пропал, — бормочет путник. — Пешком далеко не уйти. Где же бархан?

И Али–Мардан начинает исступленно хлестать коня камчой, дергать уздечку.

На вершине холма, только недавно насыпанного ветром, он снова сдерживает хрипящего коня.

Солнце стоит в зените. Печет. Кругом расстилается песчаное море — бесчисленные гряды барханов застыли мертвыми, однообразными волнами.

Али–Мардан тронул поводья, конь шагнул вниз по склону бархана. Но рука с камчой застыла в воздухе.