Санин

Но мгновенно изловив себя на мальчишеском восторге, махнул рукой.

А впрочем, что из того… все равно!.. Политика, наука… все это громадно только издали, в идеале, в общем, а в жизни одного человека такое же ремесло, как и всякое другое! Борьба, титанические усилия… да… Но в современной жизни это невозможно. Ну что ж: я искренно страдаю, борюсь, преодолеваю… а потом? В конце концов? Конечная точка борьбы лежит вне моей жизни. Прометей хотел дать людям огонь и дал — это победа. А мы? — мы можем только подбрасывать щепочки в огонь, не нами зажженный, не нами потушенный.

И вдруг у него выскочила мысль, что это потому, что он, Юрий, не Прометей. Мысль эта была неприятна ему, но он все-таки с болезненным самобичеванием подхватил ее:

«Какой я Прометей! У меня все сейчас же на личную почву, я, я, я!.. Для меня, для меня!.. Я так же слаб и ничтожен, как и все эти людишки, которых я искренно презираю!»

Эта параллель была так мучительна для него, что Юрий спутался и несколько времени тупо смотрел перед собою, подыскивая себе оправдание.

«Нет, я не то что другие! — с облегчением подумал он, — уже по одному, что я это думаю… Рязанцев, Новиковы, Санины не могут думать об этом. Они далеки от трагического самобичевания, они удовлетворены, как торжествующие свиньи Заратустры! У них вся жизнь в их собственном микроскопическом я, и они-то заражают и меня своей пошлостью… С волками живя, по-волчьи и выть начинаешь! Это естественно!»

Юрий стал ходить по комнате, и, как это часто бывает, с переменой положения и мысли его переменились.

«Ну хороню… Эго так, а все-таки надо обдумать многое: какие у меня отношения с Карсавиной? Люблю я ее или нет, все равно, что может выйти из этого? Если бы я женился на ней или просто связался на некоторое время, было ли бы для меня это счастьем? Обмануть ее — было бы преступлением, а если я ее люблю, то… ну хорошо: у нее пойдут дети, почему-то краснея, торопливо подумал Юрий, — в этом, конечно, нет ничего дурного, но все-таки это свяжет меня и лишит свободы навсегда! Семейное счастье мещанская радость! Нет, это не для меня!»

«Раз, два, три… — думал Юрий, машинально стараясь ступать так, чтобы с каждым шагом попадать через две доски пола в третью. — Если бы наверное знать, что детей не будет… Или если бы я мог полюбить своих детей так, чтобы отдать им жизнь… Нет, это тоже пошло… Ведь и Рязанцев будет любить своих чад, чем же мы будем отличаться друг от друга? — Жить и жертвовать! Вот настоящая жизнь!.. Да… Но кому жертвовать? Как?.. На какую бы я дорогу ни бросился и какую бы цель я себе ни поставил, где тот чистый и несомненный идеал, за который не жаль было бы умереть?.. Да, не я слаб, а жизнь не стоит жертв и любви. А если так, то не стоит и жить!»

И этот вывод никогда еще так ясно не укладывался в мозгу Юрия.

На столе у него всегда лежал револьвер, и теперь он, блестя своими полированными частями, попадался на глаза Юрию каждый раз, когда тот доходил до стола и поворачивался обратно.

Юрий взял его и внимательно осмотрел. Револьвер был заряжен. Юрий взвел курок и приставил револьвер к виску.

«Так вот… — подумал он, — раз и кончено? Глупо или умно стреляться? Самоубийство-малодушие… Ну что же, значит, я малодушен!»

Осторожное прикосновение холодного железа к горячему виску было приятно и жутко.

«А Карсавина? — бессознательно пронеслось в голове Юрия. — Так я и не буду обладать ею и оставлю это возможное для меня наслаждение другому?»

И при мысли о Карсавиной в нем сладострастно и нежно все замерло. Но усилием воли Юрий заставил себя подумать, что это все пустяки, ничто в сравнении с теми важными и глубокими мыслями, которые, как ему казалось, наполняли его голову. Но это было насилием и насилуемое чувство отомстило ему неудовлетворенной тоской и нежеланием жить.

«Отчего бы и в самом деле», — с замиранием сердца спросил себя Юрий.

Опять, и уже с намерением, в которое не верил и над которым стыдливо усмехнулся, Юрий приложил револьвер к виску и, не отдавая себе отчета в своем движении, потянул за спуск.

Что-то с диким ужасом, холодное и острое, дернулось в нем. В ушах зазвенело, и вся комната как будто метнулась куда-то. Но выстрела не было, и послышался только слабый металлический щелчок курка.

Юрий, охваченный слабостью с головы до ног, медленно опустил руку с револьвером. Все в нем дрожало и ныло, голова кружилась, во рту мгновенно пересохло. Когда он клал револьвер, руки прыгали и несколько раз стукнули револьвером о стол.

«Хорош», — подумал он и, овладев собою, подошел к зеркалу и взглянул в его темную холодную поверхность.

«Значит, я трус? Нет, — с гордостью промелькнуло в нем, — не трус! Все-таки я сделал это и не виноват, что вышла осечка!»

Из темного зеркала на него смотрело такое же лицо, как и всегда, но Юрию оно показалось торжественно и сурово. Он с удовольствием, стараясь, однако, уверить себя, что не придает этому акту самообладания никакого значения, показал себе язык и отошел.

— Не судьба, значит! — произнес он вслух, и слово это утешило и ободрило его.