Санин

Новиков и Лида проводили его глазами и оба по этому движению поняли, что все сказано и надо только повторить вслух.

— Лидия Петровна, — тихо проговорил Новиков, и звук его голоса был так печален и трогательно искренен, что сердце Лиды нежно сжалось.

«А он тоже бедный, жалкий и хороший он…» — с грустною радостью подумала девушка.

— Я все знаю, Лидия Петровна… — продолжал Новиков, чувствуя, как растет в нем умиление перед своим поступком и жалость к ее скорбной робкой фигурке, но я вас люблю по-прежнему… может быть, и вы меня полюбите когда-нибудь… скажите, вы… хотите быть моей женой?

«Не надо много говорить ей об „этом“, — думал он, — пусть она даже не знает, какую я жертву приношу для нее…»

Лида молчала. Было так тихо, что слышались на реке быстрые всплески струек, набегающих на кусты лозняка.

— Оба мы несчастны, вдруг неожиданно для самого себя из самой глубины души проговорил Новиков, — но, может быть, вдвоем нам будет легче жить!.. Теплые слезы благодарности и нежности навернулись на глаза Лиды. Она подняла лицо к нему и сказала:

— Да… может быть!

«Видит Бог, я буду хорошей женой и всегда буду любить и жалеть тебя!» сказали ее глаза.

Новиков почувствовал этот взгляд, быстро и порывисто опустился возле нее на колени и стал целовать ее дрожащую руку, сам весь дрожа от умиления и внезапно проснувшейся радостной страсти. И эта страсть так ярко и глубоко передалась Лиде, что разом исчезло больное жалкое чувство робости и стыда.

«Ну, вот и кончено… И опять я буду счастлива… Милый, бедный!» плача счастливыми слезами, думала она, не отнимая руки и сама целуя мягкие, всегда нравившиеся ей волосы Новикова. Воспоминание о Зарудине ярко мелькнуло в ней, но сейчас же погасло.

Когда пришел Санин, решивший, что времени для объяснений прошло достаточно, Лида и Новиков держали друг друга за руки и что-то тихо и доверчиво рассказывали. Новиков говорил, что никогда не переставал ее любить, а Лида говорила, что любит его теперь. И это было правдой, потому что Лиде хотелось любви и счастья, она надеялась найти их в нем и любила свою надежду.

Им казалось, что они никогда не были так счастливы. Увидев Санина, они замолчали и глядели на него смущенными, радостными и доверчивыми глазами.

— Ну, понимаю, важно сказал Санин, поглядев на них. — И слава Богу. Будьте только счастливы!

Он хотел еще что-то добавить, но чихнул на всю реку.

— Сыро… Не схватите насморка! — прибавил он, протирая глаза.

Лида счастливо засмеялась, и смех ее прозвучал над рекой опять загадочно и красиво.

— Я уйду! — объявил Санин, помолчав.

— Куда? — спросил Новиков.

— А там пришли за мной Сварожич и этот офицер… поклонник Толстого… как его?.. Длинный такой немец!

— Фон Дейц! — беспричинно смеясь, подсказала Лида.

— Он самый. Пришли нас всех звать на какую-то сходку. Только я сказал им, что вас дома нет.

— Зачем, — все смеясь, спросила Лида, — может, и мы бы пошли.

— Сиди тут, — возразил Санин. — Я бы и сам сел, если было бы с кем!

И он опять ушел, на этот раз в самом деле. Вечер наступил. В темной текучей воде заколебались звезды.

XXIV

Вечер был темный и глухой. Над верхушками черных окаменелых деревьев тяжко клубились тучи и быстро, точно поспешая к невидимой цели, ползли от края и до края неба. В их зеленоватых просветах мелькали и скрывались бледные звезды. Вверху все было полно непрестанного зловещего движения, а внизу все притихло в напряженном ожидании.

И в этой тишине голоса спорящих людей казались чересчур резкими и крикливыми, точно визг маленьких раздраженных животных.

— Как бы то ни было, — неуклюже, как журавль, спотыкаясь длинными ногами, выкрикивал фон Дейц, — а христианство дало человечеству неизживаемое богатство как единственное полное и понятное гуманитарное учение!

— Ну да… — упрямо дергая головой и сердито глядя ему в спину, возражал идущий сзади Юрий, — но в борьбе с животными инстинктами христианство оказалось так же бессильно, как и все дру…

— Как «оказалось»! с возмущением вскрикнул фон Дейц. — Все будущее за христианством, и говорить о нем, как о чем-то конченом…

— У христианства нет будущего! — перебил Юрий, с беспричинной ненавистью всматриваясь в расплывающееся пятно офицерского кителя. — Если христианство не могло победить человечество в эпоху самого острого своего развития и бессильно попало в руки кучки мерзавцев, как орудие наглого обмана, то теперь, когда уже даже самое слово «христианство» стало пресным, странно и смешно ждать какого-то чуда… История не прощает: что раз сошло со сцены, то назад не придет!..

Деревянный тротуар чуть белел под ногами; под деревьями иногда не было видно ни зги и болезненно раздражала возможность стукнуться о тротуарный столбик, а голоса казались неестественными, потому что не видно было лиц.

— Христианство… сошло со сцены! — вскрикнул фон Дейц, и в голосе его прозвучало преувеличенное изумление и негодование.