Санитарная рубка

В кузове Богатырев разулся, выгреб из туфель грязь, стащил носки и вытер босые ноги о ковровую дорожку. Было зябко, он плотнее запахивал мокрую куртку, но она почти не грела. Передергивал плечами, чувствовал, как по телу рассыпаются гусиные пупырышки, прислушивался к грохоту грома и шуму дождя, гадал — когда они закончатся?

Гроза оборвалась внезапно. В последний раз рокотнул гром и — стихло. Только шумел дождь, но уже без прежнего напора. Скоро и он пошел на убыль, почти прекратился, лишь редкие капли смачно шлепали по влажному брезенту. Близко, уже на подступах, был рассвет. Раздергивались тучи, прорезались, выступая из темноты, макушки близких колков. Несмело, на пробу, подала голос неведомая птичка. Чирикнула и замолчала, словно хотела понять — как прозвучал ее голос? Хорошо прозвучал, звонко. И тогда она уже уверенно завела предутреннюю песню.

Богатырев встряхнулся и принялся натягивать сырые носки, влезать в разбухшие туфли. Он торопился. Ему казалось обидным, что гроб с Алексеем находится в кузове машины, утонувшей в непролазной грязище. Растолкал сладко храпящего водителя, и тот спросонья долго не мог понять, чего от него требуется? Наконец очухался:

— А, идти решил? Ну, давай, я жду.

Слушай, перелезь в кузов.

Водитель поморщился, почесал пальцем приплюснутый нос и нехотя стал вылезать из кабины — не хотелось ему сидеть рядом с гробом.

— Не бойся, Татьяна тебе доплатит. — Богатырев начинал злиться.

— Хозяйка твоя?

— Да какая она мне хозяйка, черт возьми?! Жена брата она! Моего брата! Вот его и везу, чтобы дома похоронить! Понял?

Водитель окончательно проснулся и от удивления даже кепку на затылок сдвинул:

— Не понял, доложу я вам. У нее же мужик — шкаф этот, Славик, который возит…

— Она что, живет с ним?

— Ну, я не знаю, живет или не живет… Свечку не держал. Только у нас в конторе все говорят, что Славик ее мужик. Мы по договору с магазином работаем, с Татьяной, значит… Да ладно, не мое дело! Раз надо, иди, Николай, иди… Я посижу.

Богатырев сразу поверил, что водитель его не обманет, и пошел по обочине расхлюстанной дороги, не оглядываясь на машину. Скоро выбрался на взгорок и дальше двинулся напрямик, по высокой и мокрой траве, на ходу отмывая туфли от липучего суглинка. Оглядывался по сторонам, узнавая в наступающем свете знакомые места: сосновый бор, луг с двумя озерами- блюдцами, березовые колки, за которыми скоро должна была блеснуть Обь.

«Значит, со Славиком живет… Ну, что, пусть живет, баба еще в соку, не одной же куковать…» Думал так, и все равно не верилось ему, что Татьяна променяла Алексея на жующего качка. А не верилось потому, что Татьяна, когда он сказал о смерти Алексея, тихо опустилась на кожаный диван, побелела и едва-едва вышептала:

— Теперь и меня нет…

Пришлось вызывать «скорую», и с Татьяной отваживались часа два. Назавтра она поднялась серой и постаревшей. Но сумела переломить себя и быстро, не отходя от телефона, помогла все организовать, в том числе и эту машину, которая теперь сидела в грязи. Однако, ехать в Первомайск на похороны наотрез отказалась:

— Нельзя мне туда, Коля, — внушала она Богатыреву. — Нельзя, понимаешь? Дороги нет. Алексей бы не захотел, чтобы я там была.

Когда гроб поставили в кузов, отъехали от морга и выехали за ворота больницы, Богатырев увидел у поворота знакомую «Волгу». Возле нее горбилась Татьяна и опиралась на раскрытую дверцу, словно уже не могла стоять без подпорки. Но все-таки собралась с силами и медленно, словно двигалась на ощупь, подошла к машине.

— А ребята где? — первым делом спросил Богатырев. — Прилетели?

— Нет. Рейс отложили, непогода. Коля, подсади меня… Теперь гроб открой и оставь нас…

Она просидела в кузове минут пятнадцать, сама неловко спрыгнула на землю и бросилась к «Волге», ничего не сказав Богатыреву и даже не кивнув ему. Хлопнула дверца, мигнули габариты на повороте и — словно не было.

Только остался в кузове нежный запах дорогих духов…

Ну, вот, кажется и добрался. Увидел крайние дома с блестящими непросохшими крышами и остановился, будто после марш-броска, который отнял последние силы. Нашел взглядом родной дом и вспомнил, словно неожиданная вспышка сверкнула и высветила: сидят они вдвоем с Алешкой на взгорке и держат перед собой раскрытые ладошки. Забавно получается: один глаз прищуришь — дом видно, а другой глаз прищуришь — дом исчез, только собственная ладошка светится, розовая от солнца…

«Вот так и получается нынче, что, кроме своей ладошки, ничего не видно… Куда идти, где голову прислонить, кому пожаловаться? Хотя и жаловаться бесполезно. Кто слушать будет? В каждой избушке свои игрушки — поломанные… Ладно, пошли!»

И он пошел к дому, почему-то очень осторожно пошел, старательно глядя себе под ноги, словно опасался, что в траве хитро замаскирована смертельная растяжка.

7

Хоронили Алексея после полудня.