Санитарная рубка

— А какие переговоры, капитан? Думаешь, они нас слушать станут? Они только силу понимают, а так как силы против них нет, они во вкус вошли, кровь почуяли — теперь уже никакие слова не помогут. Покрошат и зажарят. Значит, один — твой, один — мой. Боец, берешь ручной пулемет и, если мы тихо их не снимем, бьешь по этой чайхане, главное, чтобы они из нее не выскочили. Ну, все ясно? Пошли.

— Ясно-то ясно… пробормотал Кузин, но дальше слов у него, видимо, не нашлось и он замолк.

След в след за Иваницким вышли к автостанции, скудно освещенной несколькими фонарями. В их свете виднелось и здание самой автостанции, низенькое, приземистое, будто расплющенное, и бетонные блоки и дальше, стоявшие друг за другом, «икарусы». Часовые сидели на блоках спинами к автостанции, время от времени о чем-то переговаривались друг с другом на родном языке и чувствовали себя, похоже, в полной безопасности, потому что даже по сторонам не смотрели. Это их и сгубило. Иваницкий и Богатырев сняли горе-часовых бесшумно.

Но везение на этом и закончилось.

Дверь приземистого здания распахнулась и сразу захлопнулась, в освещенных окнах забегали фигуры, кто-то пронзительно закричал, но все покрыла пулеметная очередь. Богатырев с Иваницким тоже ударили по окнам, превращая стекло в мелкое крошево, вскинулись разом, чтобы подбежать ближе, и в этот момент Богатырев, будто уткнувшись в преграду, опрокинулся навзничь, шарил по земле руками, пытаясь упереться, но земли не чувствовал, а руки проваливались в пустоту.

* * *

Плакал ребенок. Надсадно, безутешно, навзрыд — так плачут взрослые люди, убитые горем.

«Откуда здесь ребенок? Где Иваницкий? Где Кузин?» Богатырев ощущал под собой покачивания, различал кроме детского плача неясные голоса, напрягался, пытаясь их понять, но никак не мог вырваться из полузабытья в явь. Судорожно вытянул руку, она уперлась в шершавое дерево. «Где я?» Но тут его резко качнуло, и он снова провалился в полное забытье, будто ушел на дно, под толщу воды.

Но и туда, до самого дна, достигал не умолкающий тонкий плач и через какое-то время он поднял Богатырева вверх. На этот раз, открыв глаза, увидел над собой качающийся вогнутый потолок, одолевая боль, повернул голову и догадался, что это вагон без всяких перегородок, набитый ящиками, узлами, какими-то пакетами и на всех этих ящиках, узлах, на полу и возле стен сидели, лежали люди. Их было много. «Откуда они?»

Ветхая старуха копалась в картонной коробке, доставала из нее цветные тряпки, близко подносила к лицу и откладывала в сторону, доставала новые, опять разглядывала и никак не могла найти нужные. Повергшись спиной к старухе, беспрестанно покачивалась, баюкая забинтованную руку, совсем еще молодая девушка, и дико было видеть ее милое курносое лицо, пышные русые волосы и замусоленный, обремкавшийся бинт с засохшим на нем кровяным пятном.

Напротив, привалившись к вздрагивающей стене вагона, спала женщина. Растрепанные волосы закрывали ее лицо, голова безвольно моталась из стороны в сторону, но и во сне женщина не размыкала рук, а на руках у нее, завернутый в солдатское одеяло, заходился в плаче крохотный ребенок. Кричал, не переставая, словно хотел поднять, вскинуть всех, кто находился в вагоне, но не мог докричаться даже до матери, подкошенной смертельной усталостью. В проеме расстегнутой кофты белела грудь с обсохшим коричневым соском, от которого сразу же начинался и тянулся вверх лиловый синяк.

— Товарищ капитан, ожил, ё-моё! — Улыбаясь и морща от восторга веснушчатый лоб, над ним наклонился Кузин. Богатырев едва разлепил ссохшиеся губы:

— Пить…

— Щас, товарищ капитан, щас, и пить и есть достанем. — В голосе Кузина слышалось прямо-таки ликование.

Он вскочил, отошел в сторону и скоро вернулся с кружкой. Ловко приподнял голову Богатырева и долго поил его, разливая воду на подбородок и на грудь. Напившись, Богатырев почуял, что к нему вернулся голос:

— Где мы, Кузин? Меня здорово зацепило?

— Крепко, товарищ капитан, но не смертельно. Одна меж ребер прошла, легкие не задело, а вторая в плечо.

Тут врачиха оказалась, раны обработала, сказала, что до госпиталя вы дотянете. А где мы? Да хрен его знает! Окон же тут нету.

— Что за вагон?

— Да тут не вагон, товарищ капитан, а целый состав телячьих вагонов. У нас еще ничего, а в соседнем, в нем раньше цемент возили, там все, как в муке, сидят. И везде беженцы.

— Иваницкий живой?

— Живой. Еле-еле мы оттуда выцарапались. Как вас зацепило, падла какая-то из окна шарахнула, он кругаля дал и две гранаты им в окно. Вся сараюшка развалилась. А дальше — совсем весело. Только «икарусы» через блоки провели, только поехали по трассе, смотрим, машина за нами увязалась, потом еще одна, третья, близко не подходят, а так, тянутся следом. Ясно, что подмоги ждут. Тогда пришлось с трассы съехать, сколько смогли протащились по проселку, а дальше ходу нет, одни колдобины, зато смотрим — машины отстали, видно, побоялись. «Икарусы» бросить пришлось и своим ходом до станции добирались, а там этот состав. Теперь вот едем… Домой едем…

— А полк как? Дурыгин?