Санки

Меня трясло, сначала внутренне, потом и внешне, так что это было видно всем. Кто-то сзади уже закричал:

– Драка! Драка!

Я разжал окаменевшую ладонь и выпустил из нее сжатый кусок свитера Дена, он расправил плечо и еще раз спросил:

– Ты чего?

Я растерялся, гнев отступил, и сквозь трясущиеся губы удалось произнести несколько слов:

– Санки помнишь?

Ден изменился в лице, наши позиции поменялись, теперь он держал меня за кофту на плече и говорил прямо в ухо, прикасаясь своими неприятными влажными губами:

– Еще раз ты вспомнишь о них, я вырву тебе язык и закопаю его там же, где эти санки, понял? – он говорил так тихо, что слышал его только я, а сзади уже собралась толпа, кричащая «Драка! Драка!».

Пашка и Санек стояли не шевелясь, словно манекены в магазине одежды.

– Понял меня? – еще раз переспросил он.

Я уверенно кивнул. Ден толкнул меня в сторону стола с грязной посудой, я врезался в него, и часть тарелок, сложенных стопкой, обвалилась. Можно было обойтись и без этого. Я снова не поел, потому что сначала собирал посуду, а потом писал объяснительную завучу, почему спровоцировал драку в школьной столовой. Вечером мне предстояло еще раз пройти унизительную процедуру объяснений перед папой и мамой, так как красная запись об этом горела на страницах моего дневника и была такой внушительной, что даже пропечатывалась на следующую неделю, этот случай наслоился бы на свежий вчерашний побег из школы и привел к недопустимым последствиям. Придя домой, я вырвал страницы с записями и, тщательно разорвав в клочья, смыл их в унитаз, ничего более толкового мне не придумалось, казалось, дело было сделано, но не тут-то было – вода подозрительно кружила по кругу унитаза и совсем не собиралась уходить вниз. Видимо, я поторопился и бросил слишком много бумаги одновременно. Следовало подождать, пока бумага размокнет, но времени на это совсем не было. Я спешно полез на антресоль за вантузом, с трудом представляя, как им пользоваться, видел всего пару раз, как папа, наклоняясь перед унитазом, делал возвратно-поступательные движения. Наверно, это не сложно, а иначе были бы специальные курсы по чистке унитазов от застрявших в них листков дневника. Очень высоко, мне нужно еще несколько сантиметров, я уцепился за пакет и потянул его, из пакета посыпался разный хлам: запчасти от старого аквариума, фильтр, трубки, блоки для воздуха. Последним, ударившись об мою голову, вылетел и вантуз. Я спустился и не раздумывая стал повторять вспомнившиеся движения – ничего не получалось, возможно, нужно больше сил. Я выдохнул, протер неприятно влажный лоб и снова погрузился в унитаз. Брызги летели во все стороны, но бумага упрямо не поддавалась давлению. Стрелка на часах ползла вниз, словно растаявшее масло на тарелке. Вот-вот откроется дверь, и тогда мне точно не жить. Напрягаясь, я чувствовал, как зудят свежие синяки на ногах и ломит спина от сегодняшнего удара об стол.

Я понял, что в работе с вантузом главное – не скорость, а глубина погружения и величина давления, с каждым разом я улавливал маленький прогресс, у меня уже начало получаться и стало походить на рыбалку: еще пару минут – и рыба будет на крючке, мне даже стал нравиться этот процесс. Я сделал очередное возвратно-поступательное движение, надавил плавно что было силы и готов был выдернуть вантуз, как вдруг распахнулась дверь. Я обернулся и машинально дернул. Бумага вместе с тайным содержимым нашего унитаза вырвалась на поверхность и, словно профессиональный серфингист, на гребне волны, перехлестнув через край унитаза, выкатилась на пол. У мамы на лице застыл ужас, а папа ничего не видел за застывшим туловищем мамы, он просунул голову между ее рукой и стеной будто жираф и вопросительно посмотрел на меня.

– Я тут решил прибраться, – пришло мне в голову, но белые обрывки дневника предательски выдали правду.

Вечером, сидя за столом, папа перелистывал страницы дневника и подозрительно всматривался в сгибы, пытаясь найти место, из которого пропали листы.

– Почему дневник не пронумерован? – обратился он к маме, оторвав проникновенный взгляд от стола, и получил в ответ немое пожатие плечами.

Мама пряталась за кухонной утварью, погруженная в свои дневные дела, не желая вникать в проблему. Она часто приходила домой словно робот с заданной программой, и любое отклонение от нее вводили ее ступор. А я знал – дневник нельзя нумеровать, нужно оставлять человеку право на личную жизнь, на такую, о которой никто не узнает, – озвучить эту позицию я, конечно, не решился. Весь вечер в нашем доме царила немая тишина, которую разрывал лишь шелест бумажных страниц. Это было вроде наказания, созданный траур призывал меня к совести и размышлению над своими действиями.