Санки, козел, паровоз

Результаты были не ах. Вот азиаточка Клара, из Фрунзе приехала учиться на циркачку. Смуглая кожа с незнакомым запахом, угольные лаковые волосы в облипочку и глаза — с эпикантусом, терпеливо-изумленные, немигающие. Ладони вяло лежали на его спине, пока он трудился, а по завершении трудов так и не понял, как она ко всему этому отнеслась. Второй встречи не было, он звонил пару раз в общежитие — хотелось все же понять, — но что-то там не срабатывало, а тут появилась следующая — стюардесса Галя. Она оставила долгий след в его жизни — два бокальчика с вензелем «Аэрофлота», один разбился, а другой по сю пору живет в недрах кухонного шкафа. Она прилетала из Ташкента с виноградом, из Риги с бальзамом, из Казани с меховыми сувенирными ежами. Они выпивали, ложились — по-деловому, ничего личного, как сейчас говорят. Галя, девушка изобретательная и раскованная, удерживала его внимание с полгода, а потом исчезла сама. И очень кстати, потому что как раз в это время в его поле зрения оказалась Натэлла. Он подошел к ней в антракте, в Большом зале консерватории. Давали там что-то ренессансное, «Мадригал», кажется, и в антракте Виталик видит: стоит, курит, тело под белой блузкой и юбкой в обтяжку — литое, ноги — ух, нос, правда, тоже литой. Подошел, что говорить — не знает, но очень ее хочется, прямо скандал. И заговорил с тяжелым акцентом, вот, мол, как это славно и удивительно, что в России юные девушки любят всякие мотеты, и что в Европе нечасто таких встретишь, и что Андрей Волконский сотворил великий ансамбль. Падежи он перепутал, произношение состряпал несусветное, а уже провожая ее — жила она где-то рядом, в арбатском лабиринте, так что замерз не слишком, — так вот, провожая, признался, что приехал из Югославии. Кой черт из Югославии? При прощании не был допущен ни до тела, ни до губ, но настырности не проявил: европеец. Прошел через мучительную цепочку встреч, прогулок, скорей бы, думал, весна — хоть одежды поменьше. К нему домой — ни в какую. Учится аж в Институте культуры — о! Немецкий знает — хорошо, что не сербский. Меломанша: и на фортепьяно умеет, и всяко про музыку поговорить. А он хочет ее — нету сил. Акцент его с каждой встречей делался слабее, только дура не поймет, что он свой, русский. В мае поехал Виталик в дом отдыха «Марфино» по профсоюзной путевке и в какое-то воскресенье, после плотного обеда, в полной меланхолии задремал в своей палате. Опасное дело. Не спите днем. Пластается в длину дыханье парового отопленья. Что там дальше? В общем, проснетесь не в лучшем настроении. Это точно, как все у Пастернака. Премерзейшее состояние — а тут еще рядом похрапывает партнер по палате. И — здрасьте, она здесь. Приезжает в гости — к нему в дом нельзя, а в дом отдыха, стало быть, можно. Гуляют они чинно по парку, она рассказывает, что нынче дают в зале Чайковского, да во всех залах консерватории, да в Большом, да у Станиславского с Немировичем-Данченко, а между делом сообщает, что через неделю выходит замуж за некоего Яшу, человека редких душевных качеств и большого ума. И от всего этого он так ее захотел, что немедленно со всей учтивостью пригласил в свою палату. И она согласилась, как выяснилось, потому еще, что очень захотела пи-пи, а присаживаться в парке за кустиками посчитала не комильфо. Приходят они в номер, а там все еще сосед дрыхнет. Девушка тут же нырнула в туалет, а Виталик в нескольких тщательно выбранных словах умолил напарника покинуть помещение хотя бы на полчаса. За пузырь. Того как ветром сдуло.

И вот открывается фанерная дверка и появляется она. Плащик скинула, в руках держит. Вся из блузки наружу рвется — к нему, видать. Он — к ней. Впервые за три месяца ощущает эту долгожданную благодать, растерялся даже, все хочется сразу ощупать, рук не хватает. И она вроде бы задышала так, задвигалась… И тут — переклинило что-то. Тишина. Как писал Гоголь, не зашелохнется. Воистину, несдобровать забывшемуся сном при жизни солнца…

Так и проводил Натэллу замуж за Яшу.