Санки, козел, паровоз

Оказался Миша мужиком активным. На следующий день потащил всех на ледник. Виталик едва дополз, по пути делал вид, что жутко увлечен панорамой гор да эдельвейсами — невзрачными растеньицами, ни в коей мере не сопоставимыми по красоте со своим названием. Снега он все же коснулся и тут же с радостью скатился вниз. Мало-помалу выяснилось, что Миша — врач, тот самый окулист, впоследствии ставший Глазенапом (Софина фамилия). Софу он, правда, бросил — или был брошен ею, — но Глазенапом остался. Они с Виталиком продолжали встречаться в Москве, Виталик занимался с ним английским (каждое занятие обходилось Мише в кило мандаринов или других фруктов: что-то бледный ты, габитус х…ый, говаривал он, выкладывая витамины), они запойно играли в лингвистические игры вроде «Эрудита» (он же Scrabble) и даже сочиняли свои. Как-то после постижения Past Perfectили чего-то подобного Миша предложил по очереди называть слова, означающие разные виды конных экипажей. Кто назовет последнее — выиграет. Виталик резво согласился.

Начали с простеньких:

— Подвода.

— Возок (воз — как вариант).

— Тачанка.

— Телега.

— Бричка.

— Гитара (!).

— Просто: карета.

— Просто: экипаж.

— Кабриолет.

— Ландо.

— Одноколка.

— Двуколка.

— Стоп, — сказал Миша, — и чем они друг от друга отличаются?

— А фиг его знает. Можно подумать, ты знаешь, чем ландо отличается от фиакра?

— Знаю, — сказал Миша. И объяснил. — Кстати, называю: фиакр.

— Фаэтон.

— Колесница.

— Качалка.

— Дилижанс.

— Дрожки.

— Дроги. И не спрашивай, чем они отличаются от дрожек.

— Линейка.

— Кэб.

— Берлина — о!

— Коляска.

— Дормез.

— Сани, они же санки.

— Розвальни.

— Дровни.

— Пошевни.

— Колибер.

— Шарабан.

— Фургон.

— Колымага.

— Повозка.

— Тарантас.

— Таратайка.

— Фура.

— Фурманка…

А потом их ожидало иное пиршество: они вспоминали старорусские названия различных частей тела. Чело, ланиты, очи, выя, длань, чрево, рамена, чресла, перси, ложесна, персты, стегно, руце, десница, шуйца… Споткнулись на елде и гузне и увяли…

Чуть не каждый уик-энд Миша приглашал Виталика на свою — вернее, Софину — дачу в Купавне, где вся жизнь крутилась вокруг грандиозного многочасового обеда. «Пожалуйте завтрашний день обедать», — произносил он ритуальную фразу в трубку. Ох, любил он красивости старого языка, знал его и часто пользовался, почти всегда уместно. Софина мама, великая кулинарка, метала на стол чудовищное количество вкуснейшей еды. А как-то они приехали туда встречать Новый год, дня три ели и пили, потом все засобирались в Москву, а Виталик решил еще на пару дней остаться, отдохнуть, покататься на лыжах. Получил задание — сбросить снег с крыши. Отъехали хозяева к вечеру, и он лег спать.

Утром выяснилось, что болен. Состояние бредовое, разыскал градусник — 39 с гаком. Но решил выполнить долг, забрался с лопатой на крышу. Часа три вяло воевал со снегом, мороз за двадцать. Наконец спустился. Голова раскалывается. Домой, домой… И долго пытался закрыть замок на калитке — непременное условие хозяев. Пальцы дубеют, ключ не поворачивается. Он возвращается в дом, пытается согреть замок на горячей еще плите — что-то там распаялось, пришлось уезжать, оставив калитку открытой.

— Заболел я, Миша, калитку закрыть не смог, прости, — вяло говорил он в трубку. — Не взыщи.

— Что посещением Божьим болит, то благодарно терпеть, — велел Миша.

И Виталик терпел.

Еще они с Аликом Умным как-то поехали на велосипедах по Прибалтике — от Таллина до Вильнюса. Виталик мало что запомнил из этого путешествия длиной в девятьсот километров и десять дней. Геометрия фахверка — не на картинках, вживую. Восхитительные ресторанчики в эстонских деревнях, которые и деревнями-то назвать было трудно. Исступленная страсть к кефиру, который он поглощал литрами после изнурительной дороги. Памятный колокол и страшные скульптуры лагеря смерти в Саласпилсе. Ночевка в проливной дождь под нерасставленной из-за лени палаткой где-то неподалеку от Кедайняя. И — котлета по-кедайняйски, фаршированная сыром. Они сидели в кафе за столиком с двумя литовцами, которые вполне дружелюбно убеждали их, что русским в Литве делать нечего, а евреи, так уж и быть, ладно, пусть живут.