Санки, козел, паровоз

Возвращаемся в Москву в человеческих вагонах, разливаем Юркин тройной одеколон (еще в зоне сухого закона) и слышим по радио: запущен первый в мире искусственный спутник Земли.

И это тоже

Куда теперь нырнуть, за какую потянуть нитку? Жизнь-то Виталика — ну совершенно лишена пригодных для внятного сюжета событий, как писать о такой? Одно спасает: тебе-то сюжет не очень нужен. Оттуда ведь видно, что сами по себе цепочки эпизодов — пшик и Генри Торо (или не Торо?) прав, говоря: «Наши мысли — вот этапы нашей жизни, остальное — лишь память о ветрах, что веяли, пока мы были здесь». Красиво сказано. Беда в том, что и мыслей-то стоящих не густо. Пытаешься эту самую память о ветрах освежить — а всплывает черт-те что. В овощных отделах картошка сыпалась в подставленную авоську из лотка, который в нужный момент перегораживали фанеркой. В аптеках — таблетки в плоских картонных коробочках, порошки в бумажных ловко сложенных пакетиках, пузырьки в нагрудничках-слюнявчиках с красивым названием «сигнатура». А еда! Милая столовская еда: бифштекс рубл. с яйцом, шайба вареной колбасы, выловленная из мутной воды, сосиски с зеленым горошком, рыба с бледным пюре плюс ломтик мятого соленого огурца, полстакана сметаны с сахарным песком. А на Курском вокзале — сардельки упоительного вкуса, круглые сутки. Или вот, скажем, молочный суп — с вермишелью, сладенький. А батон «Украинской» и колясочка «Краковской»? В редчайших случаях пюре могло быть не зеленовато-бледным, а сливочного цвета, обложенное золотистыми котлетами. Скажем, в гостях у Арнольда. Да только кому это интересно — разве автору. Да и его, то есть Виталика, в то время заботило другое.

Как же: вон вокруг все уже. А он — всё еще. Или врут? Арнольд — нет, вроде не врет. Юрка — тот точно не врет. Милые друзья детства, Алики Д. и У., на год с лишним младше, и те — а может, хоть они врут? Слишком уж живописно Алик Умный рассказывал про Жанну с железным зубом. И не столько организм взывал к свершению сакрального акта утраты девственности, сколько уязвленное самолюбие. Белокурый ангел Володя Брикман, самый застенчивый одногруппник, честно признался, что только один раз, чем вызвал прилив братских чувств, но не заставил признаться в позорном «ни разу». Проблема требовала серьезного, продуманного решения. Ибо — доколе. Где искать ту, что избавит от бремени? Надлежало выбрать время, место, объект и возможные пути отступления как при неудаче, так и, напротив, в случае полного торжества. Приземленная рассудочность такого подхода, совершенно свободного от высоких чувств или игривого легкомыслия, находилась в очевидном противоречии с ранимой (тонкой, чуткой) натурой героя, нафаршированного образами высокого искусства различных направлений, школ, видов, жанров и национальных особенностей. Великое (возвышенное, трепетное) чувство, подвигающее и вдохновляющее художников и поэтов на… и т. д., бла-бла-бла, Любовь, та самая, что, как установлено давным-давно крупным авторитетом, движет солнце и светила, — все это в студенческой среде называлось просто: запарить кочерыжку. Вариант: кинуть палку. В основном Виталика заботили три совершенно практических обстоятельства: получится ли (при лобзаниях и рукосуйстве в холодных подъездах эрекция не всегда казалась ему удовлетворительной); не подцепить бы чего, если получится; и — не впутаться бы в долгую связь с неопределенным исходом, если получится уж совсем хорошо. Такая вот холодная расчетливая скотина. И противным дребезгом донимал память эпизод на дне рождения Алика Доброго, куда явился он с подцепленной в Парке культуры бледной вампирической девицей. Нарисованные глаза, кровавые губы, лакированные иссиня-черные волосы. И этот птичий запах. На роскошной родительской кровати в роскошной адвокатской квартире он сосредоточенно мял вялое тело, прислушиваясь к реакции собственного. Все молчало. «Пил, что ли, много?» — лениво спросила. Он покивал. «Ладно, пойду я, машину хоть возьмешь?» Кошмар усугубился тем, что денег на машину у него явно не хватало. Изловив на кухне Алика, он взял у него тридцатку.

Садясь в такси, вампириха светски протянула ему руку. Он сунул в ладошку деньги и убежал.

И вот, после целинной возмужалости, намерения общего характера приняли практические очертания. Сходка, именуемая в те времена бардаком, намечалась на революционный праздник, на Трудовой собиралась дачная компания. Получив сведения, что приглашены лишние дамы, он облегченно вздохнул, купил согласно разнарядке бутылку «Московской», полбатона «Любительской» и по банке килек, бычков в томате и ставриды в масле, запасся изделием номер два (или четыре? нет, четыре копейки — это стоимость пары изделий номер два после реформы шестьдесят первого года) и сел в электричку.