Санки, козел, паровоз

Пахло от нее пудрой и луком. Все это вдохнул он во время танца. За столом она сидела напротив и наискосок, мрачно и молча. Привычный треп. «А вот еще: Вась, ты меня хоть любишь? А что я, дура, делаю». Тщился острить, хотя в голову шли преимущественно еврейские анекдоты Игоря, здесь вовсе не уместные. Он вроде и не смотрел на нее — так, заметил, что лицо грубое, сама крупная и костлявая, пальцы, правда, неплохой формы, вот только ногти неухоженные и цыпки. Анекдоты то ли не слушала, то ли не находила смешными — не улыбалась. Через пару часов после начала застолья самая разбитная деваха, похоже, ничейная, а значит — всехняя, задумчиво, но громко произнесла: «Смех смехом, ап… кверху мехом». Виталик покрылся кирпичным румянцем, Валя — так звали визави наискосок — чуть подняла бровь. Определившиеся — кто заранее, кто на месте — пары стали расползаться по просторной даче. Толстухе, приуготовленной хозяину, стало плохо, и тот повел ее на улицу — блевать. Туда же отправилась бесхозная барышня, и вскоре оттуда послышались визгливые частушки:

У кого какой милой,
У меня мастеровой,
По Москве тележку возит
С газированной водой…

Красавца Сашку, Алика Доброго, увела самая эффектная барышня, вроде бы студентка чего-то филологического. Надо же, на остроты Виталика вполне адекватно хихикала, а выбрала вот Сашку. Виталик, оставшийся один на один с Валей, выпил сразу полстакана водки и, не закусывая, закурил. Она тоже выпила и закусила шпротиной.

И на него посмотрела с интересом:

— Что замолчал?

— А?

— Все шутил, шутил, а теперь вот молчишь.

— Да вроде положено, я и шутил.

— Долг выполнял?

— Угу, долг.

— Тебе лет сколько, что уж задолжать успел?

— Восемнадцать. Скоро.

— Большой мальчик.

Он покраснел.

— Чем большой мальчик занимается?

— Учится он, в Институте связи.

— По связям, значит. И как, много их было?

И вдруг, с ошеломившей его самого честностью:

— Совсем не было.

Она улыбнулась — впервые за вечер.

— И вправду, значит, мальчик. Хочешь меня?

Голова закружилась, он потянулся к бутылке.

— Не надо тебе больше пить.

— Да.

— Что — да?

— Хочу.

Она смотрела на него с ласковым любопытством. Резко встала, прошла в угол, где на двух табуретках сбоку от печки лежала груда пальто да на гвоздях висели старый тулуп и пара ватников. Уперев кулаки в бедра, стала задумчиво их рассматривать. Выбрала тулуп, бросила на пол. Добавила телогрейку.

— Эх, простыни нет. Ну да ладно. — Повернулась к нему. — Так и будешь сидеть? Помоги даме раздеться.

Скинула туфли, в чулках стала на тулупную шкуру. Сквозь капрон просвечивали прямые тонкие пальцы, аккуратные пятки. Он почувствовал мгновенное возбуждение. Как бы вот сейчас, минуя унылую рутину раздевания, оказаться уже с ней, на ней, в ней? Он задохнулся, закашлялся, ткнул сигарету в тарелку. Встал, два шага дались с трудом. И вот уже протянул руку к молнии — оказалось, Валя уже повернулась к нему спиной. Молнию, конечно, заело. Она засмеялась, перевела его ладони себе на грудь. Ткнулся в затылок — птицей не пахло. Хороший знак. Уже позже он рассказывал, насколько этот птичий запах оказался для него важным. «Вот говорят, — делился он с Аликом, — мужчины любят глазами, женщины — ушами. А я — я носом люблю. Какая бы красавица ни была, но если пахнет перьями…» Уж как она извернулась и стала на колени, он не понял. Деловито расстегнула ему брюки, спустила трусы. Ну, малыш, расти. Вот-вот. И нежно завернула шкурку. Он ощутил деревянную твердость, посмотрел вниз. Валя сидела, раздвинув ноги. Запрокинулась. Он опустился на колени. Она ловко, одним движением обнажила светло-рыжий треугольник, взяла Виталика за руку и провела его пальцем по влажной впадине. И тут, о ужас, все взорвалось. Ч-черт! Он едва не заплакал.

А Валя? Подолом сиреневой комбинации тщательно стерла мутные вязкие капли с внутренней стороны бедра, то же — с помягчевшего малыша и только после этого грациозным движением выскользнула из платья.

— Свет потуши, спать будем.

Уже забываясь в колыбели ее тела, суховатого и гладкого, вдыхая печное тепло и легкий запах пота, он услышал тихую матерщину. Хозяин дачи шарил по столу — сигареты, мать их, были же сигареты. Потом очнулся — ее язык взбадривал, и успешно, оскандалившийся орган, руки по-хозяйски распоряжались его ногами, бедрами, вылепляя нужную позу Медленно-медленно она наделась на него, уперлась ладонями в грудь… Он ничего не понял, лежал неподвижно, испуганно, болезненно ощущая свою твердость. Она тихонько завыла, выше, выше. Вдруг сникла, сползла.

— Мальчик мой, — услышал.