Санки, козел, паровоз

До Умани мы успевали возненавидеть веселого парня из Карабаха, что поил своих коней прохладной, с гор водопадной, чистой, светлой и еще какой-то водой, снова вспомнить очи, что темней дарьяльской ночи, и бедную саклю Хасбулата. Правда, к Одессе подъезжали с лихой, с детства любимой, Утесовым петой и нынче забытой «Бородой»:

Чуй, чуй, чуй, чуй!
На дороге не ночуй!
Едут дроги во всю прыть —
Могут ноги отдавить!
А на дрогах едет дед —
Двести восемьдесят лет —
И везет на ручиках
Маленького внучика.
Ну а внучику идет
Только сто девятый год
И у подбородыка
Борода коротыка.
В эту бороду его
Не упрячешь ничего,
Кроме полки с книжками,
Мышеловки с мышками,
Столика со стуликами
И буфета с бубликами!
А у деда борода —
Аж отсюда до туда
И оттуда, через сюда
И обратно вот туда.
Если эту бороду
Расстелить по городу,
То проехала по ней
Сразу б тысяча коней,
Три буденновских полка,
Двадцать два броневика,
Триста семь автомоторов,
Триста семьдесят шоферов,
И стрелков четыре роты,
И дивизия пехоты,
И танкистов целый полк!
Вот такой бы вышел толк!
Если эту бороду
Расстелить по городу —
У-у-у-у-у!

Одесса, приехали.

И потекла-покатилась жизнь студенческая. Она — как эвакуация — осталась скорее набором кадров, чем связным сюжетом со своим течением: завязкой, кульминацией, развязкой… Этими — лирическими отступлениями. Отступления в основном и сохранились. Вот, скажем, скетч на институтской сцене. Действуют декан Иван Кощеев и студент по фамилии Цым. Называется «Иван-декан убивает своего Цыма». Виталик-декан, сидючи в кресле с картонным посохом в руке, зверски выкатывает глаза и хрипит о «хвостах» по курсу кабельных линий связи, а студент Цым в исполнении студента Цыма блеет что-то в ответ. Неудовлетворенный декан колотит Цыма по голове посохом, после чего они оба принимают позу репинских персонажей. Особой находкой была измазанная с наружной стороны красными чернилами рука Ивана на лбу Цыма…

Приобретенную еще в школе привычку как бы невзначай блеснуть даром, которого не было в помине, Виталик не оставил. Продолжал избывать комплексы. Мог часами вымучивать с французского подстрочника перевод полускабрезного стишка, чтобы небрежно предъявить его для институтской газеты как тут же состряпанное собственное сочинение:

Всем известно, что мужчины
Любят дам не без причины:
Панталоны в кружевах
Взоры их пленяют — ах!

Сладки шелковые складки —

Как на них мужчины падки,
Шорох милых панталон
Исторгает страсти стон.

Все мужчины-шалуны

В панталоны влюблены,
И в нежнейшей пене разом
Свой они теряют разум.

В этот печатный орган — «За кадры связи» — алкающий славы Виталик частенько таскал свои стихи, и на кое-какие его рифмованные тексты свой же факультетский композитор Игорек с музыкальной фамилией Пищик творил жестокие романсы. Весна опять пришла в наш город, ей каждый рад, и снова зелен стал и молод наш старый сад. Или вот это: никогда я не забуду аромата орхидей, ты шептала: нет, не буду, ах не буду я твоей. Или, наевшись Анненским:

То, что обычно кажется мне сном,
Порой хочу представить я яснее —
Не для того, чтоб вспомнить о былом,
А чтобы было, что забыть позднее.

Былого не было. О чем же вспоминать?

Я имя повторяю машинально.
Не для того, чтобы еще страдать,
А чтобы было, что назвать страданьем.

Ну и так далее. Одногруппницы таяли. Но как-то раз случился великий конфуз. Среди листочков, им аккуратно исписанных, затесался с незапамятных времен ходивший по Москве, сочиненный, как много позже выяснилось, неким Николаем Агнивцевым, веселый стишок о распутном паже: