Санки, козел, паровоз

Все течет у плохого сантехника Гераклита. И все, видимо, изменяется. Превращаясь в нечто одно-родно-образно-типно-е. Как ананас и брюква теряют различия по мере продвижения по ЖКТ… Но есть, есть нечто постоянное, основательное, не подверженное капризам времени. Таковой была и остается одна из черт его, Виталика, натуры: патологическая приверженность к установленному порядку в самых разных проявлениях. К мытью посуды (а мыл ее всегда сам, неизменно напоминая наблюдателям, интересующимся причиной, слова Андрея Дмитриевича Сахарова, который, по слухам, Елену Георгиевну к мойке не допускал: «Я делаю это лучше») он приступал, надев резиновые перчатки, довольно просторные, и при этом никогда не пользовался моющими средствами, полагая их вредными — что-то там поверхностное и активное, — а пускал струю горячей воды и до скрипа водил щеткой и тряпкой по омываемому предмету Уборка квартиры совершалась в раз и навсегда заведенном порядке и включала, помимо вещей очевидных, протирку плинтусов, выступов на дверях, верхней поверхности карнизов для занавесок — ну и так далее. К старости некоторые ритуалы, сопутствующие поддержанию этого порядка, становились назойливыми и раздражали своей нелепостью случайного свидетеля. Как он протирал очки вложенной в футляр специальной тряпочкой! Футляр раскрывался, оттуда извлекались очки и тряпочка, футляр закрывался с отчетливым щелчком и откладывался в сторону. Затем стекла по очереди полировались сериями круговых движений, проверялся на свет результат, и, буде таковой вызывал удовлетворение, аккуратно сложенная тряпочка возвращалась в футляр, а очки пускались в дело. Ежеутренне в специальной книжечке сочинялся список необходимых дел. Началось это в далеком детстве, лет с десяти, — не оттуда ли берет начало подсознательное стремление аккуратностью и трудолюбием искупить скудость дарований? Тогда-то он и завел блокнотик и мелкими четкими буковками вписывал в него дела и делишки, подлежащие исполнению, а также разного рода перечни — скажем, столиц мира, или представителей отряда кошачьих, или видов холодного оружия. Все это тщательно классифицировалось, и среди названий рубрик встречались такие умные слова, как Miscellanea и Dubia — по-видимому, Виталик подсмотрел их в каком-то собрании сочинений и приписал им необыкновенные красоту и убедительность. Ну а взрослому Виталику особенное удовольствие доставляло вычеркивание из списка дел уже выполненного или переписывание того, что — по разным причинам — выполнить не удалось, на страничку следующего дня. При этом то и дело в мозгу прошмыгивала — и растворялась — озорная мечта: вот бы настала пора, когда все дела переделаны и списка писать нет нужды… А в чем тогда нужда есть? Что можно делать не по списку? А вот что: идти по продувному пярнускому пляжу с тобой и Ольгой, держать ее за руку, размахивать сцепленными руками и — маршируя: «Озябли пташки малые, замерзшие, усталые, и жмутся поплотней, а вьюга с ревом бешеным стучит по ставням свешенным и злится все сильней». Как принято писать — цитирую по памяти.

Я все цитирую по памяти.

By necessity, by proclivity and by delight — we all quote. Мы все цитируем — кто по необходимости, кто по склонности, кто ради удовольствия. Это — Эмерсон. Умница. Тем более что и само цитирование Эмерсона есть цитата из уже помянутого Меира Шалева.

Нафаршированный цитатами, Виталик наблюдал за их поведением, когда, освободившись от окружающего текста, движением плеч скинув кавычки, они воспаряли с криком: «Свобода!» На воле они хулиганили, маскировали жуликоватость и невежество, меняли заключенный в них изначально смысл, выбирали новых хозяев по вкусу. И — становились пропусками, шибболетами: цитируешь Мандельштама и Бродского — направо, в консерваторию; Самойлова и Коржавина — прямо, на концерт «Песни нашего века»; Щипачева и Асадова — налево, слушать Задорного. При этом ни Мандельштам, ни Самойлов, ни Щипачев никакого отношения к этому распределению не имеют. Продолжим.

Прогулки прогулками, но Виталик и Алик еще забавлялись перепиской, чуть ли не ежедневной, иногда пользуясь почтой, а то и просто опуская письма в почтовые ящики друг друга — два-то этажа преодолеть нетрудно. (Да-да, в те времена почтовые ящики висели не внизу, а на дверях каждой квартиры.) Чтобы предложить другу посидеть за чашкой кофе в Домжуре, Виталик избирал такой — непрямой — путь: