Санки, козел, паровоз

Стоило в душах некоторых людей зародиться этому чувству — возник символизм. Ты — теург, носитель тайного дара сохранять свободу, но добровольно отдаешь себя в рабство силам подсознания. Миры зовут — со всех сторон звучит музыка, беспокойная, клочковатая, и сквозь эту музыку различимы слова. Зовущие миры обретают окраску, сначала, как и музыка, неровную, затем — сплошную, пурпурно-лиловую.

Золотой меч пронзает этот пурпур и поражает сердце теурга. И являются Лицо и Голос. Теург ощущает прикосновения бесчисленных рук, голоса и руки требуют от него ответа. Близка высшая точка торжества, где теург растворяется в зовущих мирах, обретает единство с ними. Но… Лучезарный меч гаснет. Волны сине-лилового мрака побеждают пурпур. В этом мраке качается белый катафалк, на нем — кукла с Лицом, которого ждал теург, но это мертвая кукла — ведь он теперь в ином, синем мире. Теург и сам изменился. Он творит образ мертвой куклы — из шелеста трав, шороха прибоя, небесного грома, лепестков роз. Волшебные миры заполнили сердце и создали Незнакомку — красавицу-куклу, дьявольское порождение лиловых и синих миров.

Но что делать с моим созданием? Оно не живое — ибо его нет, и не мертвое — оно во мне. И что делать с моей жизнью, ибо и она — искусство. Я слышу, как бьет крыльями врубелевский Демон, но и он — призрак. Где же выход из синего мира, который погубил Лермонтова, Гоголя, Врубеля? В глухую полночь этих миров художники сходят с ума.

Но все же был и золотой луч! Мы были возведены на вершину и увидели мир в закате. Мы спустились с горы и отдались этому закату, красивые, как царицы, но не храбрые, как цари. Мы побоялись подвига.

Сойдя с вершины, найдем ли мы в этом потускневшем небе след золотого меча?

Ох, врал Виталик, наверняка содрал он все это у Блока, а не по памяти писал. И здесь, как много раз до — и после, — находил способ повернуться к аудитории выгодным профилем.

М-да, а вот подкреплялись члены Общества во время изнуряющих заседаний гоголем-моголем, который тут же торжественно готовился. Ни тебе косячка, ни ширева, ни колес. Ни — алкоголя. Растирали пяток яиц с сахаром, добавляли какао, выдавливали сок лимона и взбивали вилкой. Жутко приторно — но бодрило. Иногда слушали пластинки и магнитофонные записи — от Рахманинова до «Шестнадцати тонн». Вперемешку. Виталик отдавал предпочтение «Тоннам», хотя никогда бы в этом не признался. Увлеченный английским, он старался пробиться к смыслу басовито исполняемой песни. Она и сейчас ему помнится. Со свойственным ему стремлением пустить пыль в глаза он часами гонял ее дома, чтобы разобрать слова, а когда почти все понял, на очередной интеллектуальной оргии эту пыль таки пустил.

— Можно сказать, боевой клич американских шахтеров, — небрежно поучал он собратьев по Обществу. — Вот, послушайте.

И проигрывал первый куплет:

Some people say a man is made outta mud,
A poor man’s made outta muscle and blood,
Muscle and blood and skin and bones,
A mind that’s a-weak and a back that’s strong.