Санки, козел, паровоз

На следующее заседание общества Виталик явился в приподнятом настроении и нарочито ленивым тоном, словно скучая, заявил, что имеет намерение выступить с небольшим сообщением, внеплановой «пятиминуткой». И выступил. И сказал (уж сколько часов он потратил на выяснение этих мелочей — Бог весть), что Александер Флеминг никак не мог быть героем давешнего сюжета хотя бы потому, что его отец, фермер Хью Флеминг, умер, когда ему было только семь лет. И учился Александер в обычной сельской школе, а потом отправился в Лондон, служил в Лондонском шотландском полку, отлично стрелял и плавал, а получив наследство от дяди, поступил в ту самую медицинскую школу при больнице Сент-Мэри-абботс. Никакого участия в его судьбе сэр Рэндольф Черчилль не принимал. А когда Уинстон Черчилль тяжело заболел — случилось это в сорок третьем году в Тунисе, — спас его не Флеминг и не пенициллин, а другой врач с помощью только-только изобретенного сульфапиридина.

И Виталик удовлетворенно прикрыл веки — как бы впал в дрему.

Милейший Леша Баулин, он же Палыч, на заседаниях обычно молчал, но и он по мере сил посодействовал развенчанию мифов — как и можно было ожидать, спортивных. Один его сюжет Виталик запомнил — ведь он был связан с Англией.

— По распространенному мнению, — говорил Леша, — марафонская дистанция, те самые сорок два километра с какими-то там метрами, соответствует расстоянию, которое пробежал грек Фидиппид от Марафона до Афин, чтобы сообщить о победе над персами. А прибежав и доложив, он вроде бы тут же пал мертвым. Переутомился. На самом-то деле все было не так. На первых трех Олимпиадах Нового времени дистанция эта — около сорока двух километров — каждый раз немного менялась. Но в тысяча девятьсот восьмом году игры проводились в Лондоне, причем стартовая линия располагалась напротив окна Виндзорского дворца, из которого наблюдала за происходящим половина королевского семейства, а финиш размещался перед королевской ложей стадиона Уайт-сити, где сидела его вторая половина, и расстояние между королевскими половинками равнялось — в пересчете с миль и ярдов — сорока двум километрам и ста девяноста пяти метрам. С тех пор оно и стало марафонской дистанцией — исключительно ради удобства монаршей семьи.

А Фидиппид, надо сказать, и на самом деле сотворил чудо. Он сбегал из Марафона в Спарту — а это двести сорок шесть километров — попросить помощи в битве с персами, а спартанцы в это время что-то там праздновали, выпивали, пляски плясали и сказали: «Щас некогда. Видишь, мы заняты». Бегун вытер пот и — обратно. Прибежал и рассказал: так, мол, и так, они заняты. Тогда афиняне сами расправились с персами, а Фидиппид, пробежав в общей сложности пятьсот километров, вовсе и не думал умирать.

Что касается Толи Фомина, то темы его сообщений были совершенно непредсказуемы. По-видимому, его интересовало все — неудивительно, что после университета он довольно скоро распрощался с физикой и занялся философией, предмет которой, по распространенному мнению, невозможно описать достаточно строго, а значит, и положить ему границы.

— Думаю, что сапожник Володя со второго этажа нашего дома, Виталик и Алик его хорошо знают, вряд ли читал «Золушку», — так мог начать свою речь будущий философ, — и слава Богу, не то он сильно бы удивился, узнав, что ее башмачки были сделаны из хрусталя. Стал бы кричать, руками размахивать: мол, как так, почему, с какого перепугу стали тачать стеклянную обувь?

А дело было так. Сидит Шарль Перро в своей комнатушке и при тусклом свете свечи, или лучины, или что там у них было по части осветительных устройств, напрягая уставшие глаза, читает средневековую сказку. Старику под семьдесят, башка со вчерашнего трещит: бургундское легло на анжуйское. Буало опять его обругал — нельзя, мол, нарушать законы изящной словесности. А тут еще шрифт такой неразборчивый… Но сюжетец — славный. И стариковской дрожащей рукой он пишет verre вместо vair, стекло вместо беличьего меха. Да, да, там, в старинном манускрипте, Золушка получила чудесные туфельки из нежного беличьего меха. А мы-то думали — с чего это добрая фея наградила трудолюбивую девушку такой неудобной обувкой…

И тут же, без перерыва: