Санькя

«Вы же принесли страну мою в жертву своим разочарованиям…

…Для вас Россия уже не имеет этнического смысла, не говоря о смысле пространственном… Вы обезумели, вы погрязли в своем «духовном опыте» — о нем лишь и говорите. Но первичны в вашем поведении все-таки не ваши искания, не ваше маловнятное понимание добра, которое вы так легко предаете, едва речь заходит об ином понимании бытия, — первично все-таки ваше разочарование, которое настигло вас не так давно и раздавило. Вы могли бы спастись от разочарования, честно посмотрев внутрь себя, по всем углам… Там много всякого сора… Но вы не умеете — честно. Вы умеете только амбициозно.

Быть может, русский человек вообще не склонен к покаянию… И наши мыслители не правы?

…И хорошо, что не склонен, а то бы его переломало всего. Но хотя бы к признанию собственной самой малой неправоты?»

«А ты?

А я ничего не хочу от Безлетова…»

Поезд мягко шумел, покачиваясь.

Саша задремал где-то под утро, когда припухшие пассажиры начали уже бродить к туалету и обратно, задевая Сашины ноги. Он пытался притянуть колени к животу, но не было места, чтобы свернуться так.

Негатив толкнул в плечо.

— Вставай, — сказал хмуро.

* * *

В бункере всегда было шумно и весело. Он был схож с интернатом для общественно-опасных детей, мастерской безумного художника и военным штабом варваров, решившихся пойти войной неведомо куда.

Здесь были девушки, в лицах которых невероятным образом сочетались брезгливость к окружающему миру и возвышенные чувства по отношению к тому же самому миру. Как ни странно, это было органично.

Девушки были или очень красивыми, или совсем некрасивыми.

Было много молодых людей, которые всевозможным образом выстригали волосы на голове — либо не оставляя растительности вообще, либо оставляя челку или ирокез, или даже странные бакенбарды над ушами. Впрочем, встречались совершенно неожиданные юноши с безупречными прическами, в отличных пиджаках, а еще: простые рабочие пацаны, с простыми лицами. Все они достаточно быстро обживались вместе и больше не удивляли друг друга ничем. Ни волосами, ни пиджаками, ни провинциальным говором. Саша знал многих, почти всех видел раньше, и его тоже ничто давно не коробило: он быстро понял, что почти все «союзнички» — ребята славные. В первую очередь тем, что легко подставляются под удар, под множество ударов, в конечном итоге — жертвуя собой, своими поломанными ребрами, отбитыми почками, пробитыми головами.

Они взялись держать ответ за всех — в то время, когда это стало дурным тоном: отвечать за кого-то помимо самого себя.

«Это лучшие люди на земле», — сказал Саша себе давным-давно и закрыл тему. Пытался, правда, как-то доказать это матери, но она не поверила. Войдя в бункер, он пожал нескольким знакомым руки, с кем-то обнялся. Негатив мрачно смотрел на обитателей бункера — его они, конечно, раздражали. Он бы предпочел, чтоб все «союзнички» ходили молча или, по крайней мере, не крича и не гогоча — в нормальной одежде, без этих проклепанных курток или черных костюмов, и чтоб не курили в помещении, и чтоб подмели пол и починили лавки… Он бы сам починил немедленно… Появился Костя Соловый — тот, что размахивал тогда цепью в центре Москвы, с жадными глазами, с ярким ртом, и в сопровождении красивой «союзницы» к тому же, которую он беззастенчиво гладил по ягодицам.

— Член партии обязан иметь как можно больше женщин, — объяснял он ей мягким и наглым голосом. — Член партии обязан предлагать себя сначала лучшим женщинам. Член партии обязан домогаться всех женщин, потому что завтра он может быть убит на фронте. Если встречи члена партии с женщиной повторяются два и более раз, он должен избить ее. Идеально — одно избиение на каждые десять сношений. Член партии имеет право на убийство женщины, которая его не понимает и чего-то постоянно хочет от него.

Девушка смеялась. Соловый подмигнул Саше, прошел мимо, но в последний момент ловко подтолкнул девушку к Саше, продекламировав:

— Член партии обязан требовать от женщины развратных действий в отношении своих товарищей по партии.

— Дурак вообще! — наигранно обиделась девушка на Солового, отстраняясь от Саши, — тот успел ощутить ее мягкое, податливое, нежное тело.

Из туалета, располагавшегося прямо напротив входной двери, вышел высокий парень со смешливыми глазами. Он вытирал сырые, видимо, только что вымытые руки о штаны.

— Мочить в сортире. Мочить в сортире. Моя моча замочена в сортире. Ей сыро, — произносил он несколько сомнамбулическим голосом, удивительно похожим на голос президента страны.

— Матвей здесь? — спросил Саша у дежурного по бункеру.

Ответили, что здесь.

Матвей вышел из помещения, которое «союзники» называли «сакральная» — комната, где раньше работал неутомимый Костенко. Теперь там с утра до вечера вкалывал на партию Матвей.

Он был невысок, сухощав, с небольшой бородой, с ясными глазами, хорошей улыбкой.