Санькя

Точно — это уже было… Воздуха не стало, но отчего-то его было достаточно внутри тела — настолько много, что можно было не дышать ртом. Били с оттягом, в жестком, все убыстряющемся ритме, и он сам подставлялся под удары, стремился им навстречу всем телом. Принимал унижение легко, чувствуя, что хочется закричать, но нет голоса. И не надо.

Было, это было, да.

И сводит ноги. Бейте в ноги, просил он, их сводит. Казалось, что чем сильнее будут бить, тем скорее отпустит боль мышцы, скручивающиеся в жесткие жгуты. И мышцы расслабятся.

Откуда-то, всего на секунду, вновь пришло острое и болезненное зрение. Увидел: подпрыгивающие подбородки, влажные от пота, тяжелые.

Новый удар вывел его из сознания, и он догадался, зачем его били: едва он утерял связь с рассудком, его начали фотографировать — несколько фотографов сразу, невидимых за вспышками их аппаратов. Эти вспышки три или четыре раза остро, болезненно выхватывали его из засасывающего, черного, огромного. Каждая вспышка озаряла его расширенные зрачки и раскрытый красный рот, в котором клубился и путался, вырываясь наружу, крик. Им явно хотелось зафиксировать момент его гибели. Но последние вспышки показались слабыми, размытыми, словно его фотографировали из тумана…

И все пропало.

Глава восьмая

Или только началось?

Он пришел в себя поздно вечером. Может, час спустя, может, два. Под животом было сыро.

Сначала подумал: «Я не умер».

Потом подумал: «И не умру».

Вспомнил: «А зачем они меня фотографировали?»

И понял вдруг: никто его не фотографировал. Показалось.

Попытался встать. Руки, как ни странно, работали. Но подняться не вышло.

— А что же у нас не работает? — Саша стал разговаривать с собой вслух, бурча негромко и, как ему казалось, — добродушно.

Дико болела кровоточащая грудь, чуть ниже соска. И ногу, кажется, да, все-таки сломали. И с макушки что-то подтекало на лоб.

Встать не получилось.

Саша пополз.

Сразу понял, что ползет без штанов. Но их не сняли, — они были приспущены, мешали.

Попытался согнуться, прихватить ремень, потянуть на себя — чуть не выпал из сознания от боли.

Отдохнул и стал выкручиваться медленно, тихо, по миллиметру, чтоб хоть одним пальцем дотянуться до джинсов.

Не получалось. Егозил ногами, пытаясь ткань натянуть, стонал.

Понял, наконец, что если сгибаться не вправо, где порезана грудь, а влево — так проще. Больно, но не настолько. Зацепился большим пальцем за ремень, тянул долго, рыча.

Оделся кое-как. Пополз.

Орудовал руками и одной ногой. Очень больно было задевать грудью за землю, сучки всякие, шишки. Вскрикивал иногда.

Улегся на спину, попытался застегнуть рубаху. Пальцы корявые, еле ковыряются. Пуговицу такими не прихватить. Да и найти бы эту пуговицу. Повязал кое-как рубашку на груди.

И куртка где-то была. Содрали, наверное. Лежит где-то там…

Пока еще было светло, Саша выполз на проселочную, накатанную кем-то дорогу, грибниками, что ли. Полз по колее — иногда получалось прилаживаться грудью в колею, и тогда не было так больно.

Попытался кричать, но едва не потерял сознание, выдавив из себя негромкий вопль — легкое, что ли, розочкой прорезали?

Ложился иногда и отдыхал, но недолго, пугаясь заснуть.

Один раз перевалился на спину, посмотрел на небо. С удивлением обнаружил, что звезды шумят. Он явно услышал их шум, словно они — кроны деревьев. Покачивались, мигали медленно и шумели.

Вновь пополз.

«В канаве — не умру», — повторял иногда. Потом придумывал другую фразу и повторял ее.

«Я никого не сдал», — говорил Саша, когда взбирался на подъем последний, примеченный еще издалека — выводил этот подъем к асфальту, и по асфальту ехали прекрасные, теплые машины.

И уже сидя на асфальте, размахивая нелепо рукой, понял с ужасом — что никто никогда не остановится, видя в свете фар его страшную, кровавую рожу и рваную одежду.

Но еще больший ужас пришел от того, что начало холодеть внутри живота, и голова поплыла, и стало очевидно, что если упадет в обморок сейчас, — уже не выживет, не проснется.

Выполз прямо на дорогу, на середину ее. Остановился кто-то.

И только после этого наплыл потолок приемного покоя. Темный, почти неразличимый — оттого, что темно было в коридоре.

Саша смотрел в потолок.

Ночью, это, наверное, было той же ночью, его погрузили на каталку, везли по коридору. Нянечка мыла его тело теплой водой.

Куда-то перекладывали, делали рентген, поворачивали, переворачивали, он стонал.

Потом приехали в почти пустое помещение, где ходили двое врачей, крепких мужиков в голубых халатах.

Ничего не спрашивая у Саши, переложили его на кушетку. Порезали бинты, раскрыли рану на груди.

Он не знал, что они делали, — но показалось, что в грудь, меж ребер вставляют трубки зачем-то. Показалось еще, что кожу по краям раны прихватывают специальными инструментами и оттягивают — заглядывая вовнутрь его тела — нет ли там чего интересного.

Было даже больнее, чем когда пытали. Саша снова заверещал, но не бился, не мешал им работать.