Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года

Подобно тени появился в горнице сожитель - студент Миллер. Деликатно направился в свой угол, где прямо на куче книг была приготовлена ему постель. Максюта подобрал его, выброшенного драгунами, среди разоренных коллекций и поместил к себе.

Максим Тузов неплохо говорил по-немецки, объясняя это так:

- Три года стоял с гарнизоном в Померании. Была там немочка одна. Проси, говорит, у своего начальства отставку. У меня, говорит, есть сбережения, купим мельницу и заживем.

- И что? - спросил Миллер.

- Что видишь, милый Федя. Служил семь лет, а выслужил семь реп.

- И об офицерской перевязи уже не мечтаешь?

- Теперь войны нет, - усмехнулся Максюта. - Никого не убивают, в полках вакансий не образуется. А недорослей дворянских понаехало, куда нам с ними тягаться. Остается одно - случай.

- Как это - случай?

- В милость попасть, либо в штаб, либо при начальстве. А то, поднимай выше, при дворе. Как говорит наш Ерофеич, царевне пятки чесать.

- А может, тебе учиться, добрый Максюта, науки изучать?

- Э, брат! Проплясал я свое ученье, на балалаечке проиграл.

- А то давай начнем? - Очочки Миллера весело заблистали. - Я тебя буду учить всему, что знаю. Я все-таки магистр Тюбингенского университета, у меня и грамота есть, печать - ух, огромная! А ты станешь меня русскому языку учить.

- Да я же и букв не знаю! - с отчаянием воскликнул корпорал. - Ни русских, ни немецких!

Такой разговор состоялся у них вчера. А сегодня, при известии о пропаже философского камня, разговоры не шли на ум. Миллер деликатно улегся на свое книжное ложе, вздыхал сочувственно.

- Хоть бы знать, - сказал Максюта, - представить бы себе, что за штука эта - философский камень-Миллер, не вставая, порылся рядом, в пирамиде фолиантов, и они угрожающе поползли на пол. Миллер остановил их движение и выдернул из-под низу какой-то ветхий том.

- Вот, Герман Ацилиус Мейендорф, прозванный королем алхимиков! Что он пишет: "... многие считают, камень сей есть подобие золота и платины, даром в надлежащих условиях он сам все металлы приводит в состояние золота. На самом же деле в своей дикой природе он напоминает плод смоковницы или кедровую небольшую шишку..."

- Шишку! - повторил Максюта.

- Да, да, шишку. Слушай, я переведу тебе с латинского языка. "Для того чтобы камень этот проявил свои экстранормальные свойства, необходима определенная космическая ситуация..." Понимаешь?

- Ни черта.

- Постараюсь объяснить. Знаешь, что есть такие астрологи, звездочеты, предсказатели судьбы, которые составляют гороскопы, сиречь таблицы положения небесных тел, от которого зависит, по их мнению, и жизнь и смерть человека?

- Глупости, - сказал Максюта.

- Да, да, и я верю, что глупости. Но, как пишет Герман Ацилиус фон Мейендорф, а он был знаток этого дела, каждый экземпляр философского камня имеет собственный гороскоп, совершенно как человек. И значит, в другой космической ситуации он просто не проявит своих волшебных свойств посмотришь и скажешь: да это обыкновенная шишка, больше ничего.

Максюта покачал головой - ну и ну! Но, значит, возможно и такое - у каждого человека свой собственный философский камень, который только для него одного волшебный?

Миллер умолк, пораженный мыслью Максюты. Потом заговорил о таинствах метафизики, о трансцендентных знаниях, об алхимии, давно отвергнутой подлинной наукой.

Максюта его прервал:

- Значит, правду говорят, что оно может превращать в золото? А я-то, дурачок, мечтал, бывало, клад, что ли, найти, чтоб выкупиться у барина...

Миллер, ударяя себя кулаком в грудь, принялся доказывать, что все это сущий бред.

Максюта встал, оправил кафтан, ремни, щелкнул пряжкой.

- Пойду караулы проверю. А ты, брат Федя, что я тебе скажу... Истина или нет - философский камень, для меня сейчас истина одна. По сказке того графа, цесарца, государыня назначила ему аудиенцию через семь дней. Значит, семь дней мне жизни. Семь дней!

- Но где же его тогда искать, где? - горестно восклицал Миллер.

- Вот именно -где? Пойди туда - не знаю куда. Принеси то - не знаю что.

Услышав пословицу, Миллер кинулся за своей нотицбух, но Максюта вышел, плотно притворив за собой дверь.

10

Нева, серебряная, словно застывшая, угадывалась за силуэтами деревьев. В безбрежном светлом небе повис серпик месяца. А воздух был глух и насыщен тишиной, которой мешал только далекий брех собак.

Одного часового Максюта обнаружил болтающим с профессорской горничной. Другой, прислонясь к парапету, похрапывал и очнулся, только когда Максюта хотел взять у него мушкет.

Наказывать не хотелось, и он ограничился устными внушениями. Поднялся на левое крыло Кикиных палат, где располагалась Кунсткамера. Гулкие коридоры в рассеянном полуночном свете были неприветливы. Под сводами отдавалось эхо шагов, в углах таились настороженные тени.

В комнаты, где мерцали позолотой ряды книг, Максюта не пошел. Не умея грамоте, он относился к ним с почтением, любил рассматривать гравюры и красно-черные титульные листы, однако сегодня было не до них.