Сансет Парк

Он вспоминает, как встретился с ней несколько лет тому назад на Хьюстон Стрит светлым полуднем конца весны, начала лета. Она направлялась на школьный бал, пром, обрамленная шикарным красным платьем, таким красным, какими могут быть самые красные помидоры из Нью Джерси; и Суки вся светилась улыбками, когда он повстречался с ней тем днем, окруженная своими друзьями, счастливая, послав ему приветственный и, в то же время, прощальный воздушный поцелуй; и с того дня он хранил в своей памяти то изображение ее, как квинтэссенцию воплощения жизнерадостных юных лет, как наглядный пример пылающей молодости. А сейчас он думает о промозглом холоде Венеции на пике зимы, о переполненных каналах, выплескивающих на улицы воду, об пронизывающем одиночестве неотапливаемых комнат, о голове, расколовшейся от удара темноты изнутри, о жизни, разбитой слишком многим и слишком малым этого мира.

Он проходит внутрь здания вместе с другими людьми, медленно собирающаяся толпа из двухсот-трехсот человек; и он видит знакомые лица, Рензо среди них, но также и Салли Фукс, Дон Уиллингэм, Гордон Филд, несколько старых знакомых, писатели, поэты, художники, редакторы, и много молодых людей, десятки и десятки молодых мужчин и женщин, друзья Суки с детства, со школ, с колледжа; и все говорят тихим голосом, как будто говорить иначе, чем шепотом, было бы вызывающим, оскорблением молчания мертвых; и, разглядывая лица вокруг него, он видит, насколько устало и вымотано выглядит каждый, будто находясь где-то в другом месте, опустошенно. Он идет к небольшой комнате в конце коридора, где Марти и Нина встречают пришедших, гостей, оплакивающих, каким бы словом и не описывали людей, явившихся на похороны; и когда он обнимает старого друга, слезы начинают течь по лицу Марти, и затем Марти обнимает его и прижимается головой к его плечу, говоря, Моррис, Моррис, Моррис, и тело друга бьется в конвульсиях бездыханного плача.

Мартин Ротстейн не был создан для трагедий такого масштаба. Он — человек ума и искрящегося очарования, автор веселых, замысловатых, уморительных предложений и точного сатирического чутья, интеллектуал-провокатор с большим аппетитом к еде, бесчисленным количеством друзей и чувством юмора, не уступающим лучшим еврейским мудрецам. А сейчас он рыдает, убитый печалью, самой жестокой, самой острой формой печали; и Моррис сомневается в том, что кто-нибудь в таком положении смог бы встать и начать говорить, когда начнется церемония. И все же, спустя некоторое время, когда приглашенные занимают свои места, и Марти поднимается на возвышение со своей речью, он спокоен, глаза сухие, полностью отошел от рыданий в комнате. Он читает текст, скорее всего написанный им во время перевозки тела Суки из Венеции в Нью Йорк, отчего время между смертью и похоронами длилось дольше, чем обычно; и в те пустые, беспокойные дни ожидания прибытия тела дочери Марти пишет этот текст. С Бобби не было много слов. Уилла не смогла ни сказать ни написать ничего, он не смог ни сказать ни написать ничего, этот случай раздавил их до положения немого непонимания, оглушающая кровоточащая печаль длилась несколько месяцев; но Марти — писатель, вся его жизнь состояла в расстановке слов и предложений, параграфов, книг, и единственной ожидаемой реакцией на смерть Суки было написание текста о ней.

Гроб стоит на сцене, белый гроб, окруженный красными цветами, но церемония идет совершенно не по религиозным канонам. Нет официально присутствующего ребе, нет отпевальных причитаний, и все, поднимаясь на сцену для слов, не желают говорить о смерти Суки — нет ничего более, чем сам факт смерти, ужаса смерти. Кто-то играет соло на саксофоне, кто-то играет хорал Баха на пианино, и когда младший брат Суки Антон, покрасивший ногти в красный цвет в память о ней, исполняет без аккомпанемента похоронную версию песни Коула Портера (Каждый раз прощаясь / Часть меня умирает) настолько медленную, настолько меланхоличную, настолько пронизанную болью, что большинство людей к концу песни начинают плакать. Писатели поднимаются и читают поэмы Шекспира и Йетса. Друзья и одноклассники рассказывают истории о Суки, вспоминают, говорят об ее пылающей натуре. Директор галереи, где у нее была та единственная выставка, рассказывает об ее работах. Моррис внимательно слушает каждое слово, каждую ноту и каждый звук, сам с трудом сохраняя присутствие духа на протяжении полуторачасовой церемонии, но самым трудным для него было выслушать речь Марти, смелую и ошеломляющую речь, приведшую его в шок откровенной, жестокой точностью мысли, яростью и печалью, чувствами вины и любви в каждом предложении. За все двадцать минут речи Марти Моррис старается представить себя, рассказывающим о Бобби, о Майлсе, о давно покинувшем мир Бобби и об отсутствующем здесь Майлсе, но он знает, что у него никогда не найдется мужества выйти к людям и выразить все свои чувства с такой откровенной честностью.