Санскрит во льдах, или возвращение из Офира

«Природа воспринимается глазами коллективиста; его символы — общие переживания леса, а не индивидуальные переживания какой‑нибудь березки или сосенки…»[46].

Не правда ли, знакомая лексика? Вспоминаете, читатель? Это Е. В. Базаров («Отцы и дети» И. С. Тургенева): «Люди, что деревья в лесу. Ни один ботаник не станет заниматься отдельною березой».

Богданов — начитанный автор, сам писал. Нельзя исключить, что «лес — дерево» попали в его лексику из Тургенева. Но в равной степени справедливо, что совпадение нечаянно, и тогда оно приобретает особое значение — его причиной становится не простая памятливость, а структура мысли, устойчивое мировоззрение, складывающееся стихийно, под влиянием неконтролируемых обстоятельств ежедневного и многовекового исторического существования. Можно заключить, что и Тургенев проницательно увидал набиравший силу общественный тип: и действительность пошла в направлении, благоприятном для людей этого, а не другого типа. А. Богданов принадлежал как раз к «базаровской» генерации.

Из статьи А. Платонова «О культуре запряженного света и познанного электричества» (1922):

«Человек прошлый и настоящий жил и живет чувствами, настроениями; а всей этой многоголосой, крайне недисциплинированной органической бандой командует хребет, позвоночник… — область бессознательной физиологической деятельности… Я хочу сказать, что душа прошлого и в большинстве теперешнего человека проявляется только в отношении к женщине, в поле» (3, с. 521).

Отчего же, пол — это и отношение женщины к мужчине, взаимоотношение. Взгляд Платонова односторонен, из него следуют с неизбежностью схематизация бытия, упрощение, а значит, искажение личных и социальных связей. Существо, образ которого сложился в уме Платонова, может быть очень условно названо «человеком» — такой‑то и мог стать материалом не только литературных, но социальных экспериментов. Еще бы, люди — те же деревья, а лес рубят — щепки летят. Ни один ботаник (т. е. политик) не станет заниматься отдельной «щепкой».

В основании литературной утопии лежит, кроме недовольства сложившимся государственным порядком, примитивное представление о человеке. Художественное и публицистическое творчество молодого Платонова это подтверждает. «В чем суть коммунистической культуры?» — спрашивает он. В том, чтобы «все видимое и невидимое сделать дисциплинированной, отрегулированной производительной силой» (3, с. 522).

Сравним: «Плановое хозяйство, четко регулируя общественные взаимоотношения, должно создать в организме наиболее рациональные общественно — рефлекторные сочетания (биологический тейлоризм) и сведет к нулю все травматизирующие биохимические факторы»[47].

Автор полагает, плановое хозяйство способно регулировать биохимию организма, минуя прямое биохимическое воздействие. Да ведь это шаманизм, первоначальная магия в чистом виде. Платонов целиком разделяет эти убеждения — дисциплинировать все и превратить в производительную силу.

Спустя много лет после этих слов, в конце 80–х и в начале 90–х годов XX столетия наша газетная публицистика заговорила о русском фашизме, недоумевая: откуда он в стране, так потерпевшей от фашизма? Естественный вопрос, однако сопоставим теорию и практику германского фашизма с тем, что говорилось и делалось в России после революции. Если отбросить национальные различия, много похожего: дисциплина, производство, вмешательство во все области индивидуальной жизни; коллективные ценности, пренебрежение личным бытием, примитивный образ человека. Одна из очень важных причин, объясняющих, я думаю, отчего западный мир поднялся против фашизма, состоит как раз в этом — фашизм разрушал исторические ценности, выработанные в течение столетий, в частности ценность индивидуальной жизни.

Ничего похожего в России, которая потому и оказалась беззащитной перед собственным фашизмом, возникшим, разумеется, не в конце 80–х годов — тогда он лишь обнаружился. Задолго до вдруг (и справедливо) спохватившихся журналистов русский мыслитель Г. П. Федотов писал в статье «Новый идол» (1935): «Вчера можно было предсказывать грядущий в России фашизм. Сегодня он уже пришел». «Это нечаевский корень, который принес свой достойный плод в русском варианте фашизма (кстати, и весь мировой фашизм поднялся на ленинских дрожжах)». «Сталинизм есть одна из форм фашизма…»[48].

В начале XXI в. эта мысль едва ли вызовет возражение, если рассматривать родственность двух режимов не публицистически, а по существу, которое состоит в том, что оба являются тоталитарными, т. е. абсолютно исключающими, вопреки пропагандистской фразеологии каждого, любую индивидуальную самостоятельность и сводящими на нет как раз то, что делает человека человеком. По этой‑то причине оба режима именуются бесчеловечными.