Санскрит во льдах, или возвращение из Офира

Некоему изобретателю пришла в голову мысль: «Необходимо социализировать психики; если ударом воздуха можно сорвать шляпу с головы и мчать ее впереди меня, то отчего не сорвать, не выдуть из‑под черепа управляемым потоком эфира все эти прячущиеся по головам психические содержания; отчего, черт побери, не вывернуть все наши in в ex» (с. 466).

Герой «Воспоминаний будущего» придумывает машину времени в виде шапки — невидимки: надетая на голову, она изменяет создание людей, излечивает от времени, освобождает от исторической надежды. Здесь другой, «черный» вариант. Предполагается не только психики сделать управляемыми — они должны управляться по общему плану. Это — идеальное воплощение принципа «мы». Писатель реализовал в утопии помыслы, убеждения, бытовавшие в тогдашней советской среде, — все поставить под контроль единой (большевистской) власти.

Один из персонажей «Клуба» рассуждает: «Лишь отняв иннервацию у разрозненных, вразброд действующих нервных систем и отдав ее единому центральному иннерватору, можно планово организовать действительность, раз навсегда покончив с кустарничающим "я". Заменив толчки воль толчками одной, так называемой этической машины… можно добиться того, чтобы все отдали всё, то есть полного ex» (с. 467. — Разр. автора).

«Единый центральный иннерватор» — то, что примерно в это же время Маяковский назвал: «Партия — спинной хребет рабочего класса», «мозг класса». Намерения этого мозга известны: «Чтобы в мире без России, без Латвии жить единым человечьим общежитьем» (Маяковский. «Товарищу Нетте…», 1926). Достижимо это одним путем: заставить весь мир жить по единственному образцу, рожденному, разумеется, в «мозгу класса».

Этакую беспросветную фантазию, оказавшуюся тем не менее светлее (если у тьмы есть оттенки) реальности, и задумал реализовать герой сатирической утопии Кржижановского. Стихотворение Маяковского не случайно пришло на ум: в его поэзии есть группа образов, до удивления близких вышеназванному проекту. В стихотворении 1923 г. «Мы не верим!» попадаются строки: «Нет, не слабеет ленинская воля // в миллионносильной воле РКП».

Воля одного, передающаяся миллионам, — этого и добиваются вожди некоего государства в утопии Кржижановского (далекая аналогия Верховному правителю «Мы» Замятина) посредством иннерваторов, подающих с центрального пульта импульсы обезволенному населению. Едва ли не самые мрачные страницы западноевропейских утопий находят здесь отзвук, конечно, без какого‑либо умысла со стороны русского автора, но по типологии всякой коммунистической утопии. Несколько примеров из «Города солнца» Т. Кампанеллы (1623, датирую по первому, франкфуртскому изданию).

«Дома, спальни, кровати и все прочее необходимое у них общее. Но через каждые шесть месяцев начальники назначают, кому в каком круге спать и кому в первой спальне, кому во второй…»[77].

«Итак, производство потомства имеет в виду интересы государства, а интересы частных лиц — лишь постольку, поскольку они являются частями государства…» (с. 67).

«Красота почитается у них в стройности, живости и бодрости. Поэтому они подвергли бы смертной казни ту, которая из желания быть красивой начала бы румянить лицо, или стала бы носить обувь на высоких каблуках, чтобы казаться выше ростом, или длиннополое платье, чтобы скрыть свои дубоватые ноги» (с. 68).

Казнить женщину за то, что она хочет хорошо выглядеть и делает это по — своему? Можно ли найти более сильный довод против такого общественного строя? А ведь Кампанелла описывает это как желанный государственный порядок. Впрочем, неудивительно, раз человек является для него лишь средством, тогда как целью — государство (еще одна типологическая черта всякой коммунистической утопии: человек — средство; эта утопия потому и распространилась в России, что русская история никогда не осознавала человека целью). Отнюдь не все в тогдашней Западной Европе разделяли взгляд Т. Мора на государство — средство. Куда чаще, во всяком случае, в утопии французской и итальянской, исходили из интересов государства, обеспечиваемых насилием над человеком, его индивидуальными интересами, как и в утопии Кржижановского.

Две черты отличают эти утопии. Первая: русский писатель изображает утопийские нравы безусловным и отчетливо осознанным злом, в отличие от своих далеких западноевропейских предшественников, находивших в коммунистическом устройстве благо. Вторая: воображаемое западными утопистами «благо» так и осталось на бумаге, эти проекты не были осуществлены западным миром, тогда как это зло реализовалось в России.

Отчасти это и было замечено исследователями западного утопического сознания: «Коммунитарный город (la cite communautaire) утопистов (таков город Солнца. — В. М.) скорее выражает социальную идеологию, нежели метод действия. Это противоположно революционному коммунизму»[78].