Сантименты

Так вот в секцию литературную я попался. Прощай же. Прости.

Вот сижу я и жду гонорара, жду, что скажут Эпштейн и Мальгин... Лира, лира моя, бас-гитара, Аполлонишка, сукин ты сын.

Ничего я не спас, ничего я не могу — все пропало уже!

Эго небо над степью сухою, этот запах в пустом гараже!

Мент любой для спасенья полезней, и фотограф, и ветеринар!

Исчезает, исчезло, исчезнет все, что я, задыхаясь, спасал.

Это счастие, глупости, счастье, это стеклышко в сорной траве, это папой подарены ласты, это дембель, свобода⁴, портвейн

3 семерки, и нежное ухо, и шершавый собачий язык, от последних страниц Винни-Пуха слезы помнишь? Ты вспомнил? И блик

фонаря в этих лужах, и сонный теплый лепет жены, и луна!

Дребезжал подстаканник вагонный, мчалась, мчалась навеки страна.

И хрустальное утро похмелья распахнуло глаза в небеса, и безделье, такое безделье — как спасать это, как описать?

Гарнизонная библиотека,

желтый Купер и синий Марк Твен,

без обложки «Нана» у Олега...

Был еще «Золотистый» портвейн,

мы в пивной у Елоховской церкви распивали его, и еще вдруг я вспомнил Сопрыкину Верку, как ее укрывал я плащом

от дождя, от холодного ливня и хватал ее теплую грудь...

И хэбэшку, ушитую дивно, не забудь, я молю, не забудь!

Как котенок чужой забирался на кровать и все время мешал, как в купе ее лик озарялся полустанками, как ревновал

я ее не к Копернику, к мужу, как в окошке наш тополь шумел, как однажды, обрызган из лужи, на свидание я не успел.

Как слезинка ее золотая поплыла, отражая закат.

Как слетел, и слетает, слетает липов цвет на больничный халат...

Все ты знаешь... Так что ж ты... Прощай же! Ухожу. Я уже завязал...

Не молчи, отвечай мне сейчас же, для чего ты меня соблазнял?

Чтоб стоял я, дурак, наблюдая, как воронка под нами кружит, чтоб сжимал кулачонки, пытаясь удержать между пальцами жизнь?..

Был у бабушки коврик, ты помнишь?

Волки мчались за тройкой лихой.

А вдали опускался огромный диск оранжевый в снег голубой.

Так пойми же — теперь его нету!

И не надо меня утешать.

Волки мчались по санному следу.

Я не в силах об этом сказать.

Значит, все-таки смерть неизбежна, и бессмысленно голос поет, и напрасна прилежная нежность. Значит, все-таки время идет...

На фига ж ты так ласково смотришь? На фига ты балуешь меня?

Запрети быть веселым и гордым — я не справлюсь, не справился я!

На фига же губой пересохшей я шепчу над бумагой: «Живи!», задыха... задыхаясь, задохшись от любви, ты же знаешь, любви!

И какому-то Гласу внимаю, и какие-то чую лучи...

Ты же зна... Ты же все понимаешь! Ты же знаешь! Зачем ты молчишь?

Все молчишь, улыбаешься тихо.

Папа? Дедушка? Кто ты такой?.. Может, вправду еще одну книгу? Может, выйдет?.. А там, над рекой,

посмотри же, вверху, над Коньково, над балхашскою теплой волной, над булунскою тундрой суровой, надо мной, над женой, над страной, над морями, над сенежским лесом, где идет в самоволку солдат, там, над фабрикой имени Лепсе, охуительный стынет закат!

КОНЕЦ

Сортиры

1991 г.

Е. И. Борисовой

Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: «Где, братец, здесь нужник?»

ПУШКИН

Не все ль равно? Ведь клялся Пастернак насчет трюизмов — мол, струя сохранна. Поэзия, струись! Прохладный бак фаянсовый уж полон. Графомана расстройство не кончается никак.

И муза, диспепсией обуянна, забыв, что мир спасает красота, зовет меня в отхожие места —

2

в сортиры, нужники, ватерклозеты е1с. И то сказать, давно все остальные области воспеты на все лады возможные. Вольно осводовцам отечественной Леты петь храмы, и заимки, и гумно, и бортничество — всю эту халяву пора оставить мальчикам в забаву.

3

Равно как хлорофилл, сегмент, дисплей, блюз, стереопоэмы — все, что ловко к советскому дичку привил Андрей Андреич. Впрочем, так же, как фарцовку огарками ахматовских свечей, обрывками цветаевской веревки, набоковской пыльцою. Нам пора сходить на двор. Начнем же со двора.

4

О, дай Бог памяти, о, дай мне, Каллиопа, блаженной точности, чтоб описать сей двор!

Волною разноцветного сиропа там тянется июль, там на забор отброшена лучами фильмоскопа тень бабочки мохнатой, там топор сидит, как вор, в сирени, а пила летит из-за сарая, как стрела.

5

Там было все — от белого налива до мелких и пятнистых абрикос, там пряталась малиновая слива, там чахнул кустик дедушкиных роз, и вишня у Билибиных на диво была крупна. Коротконогий пес в тени беседки изнывал от скуки, выкусывая блох. Тоску разлуки

6

пел Бейбутов Рашид по «Маяку» в окне Хвалько. Короче — дивным садом эдемским этот двор в моем мозгу запечатлен навеки, вертоградом Господним. Хоть представить я могу, что был для взрослых он нормальным адом советским. Но опять звенит оса, шипит карбид, сияют небеса

7

между антенн хрущевских, дядя Слава, студент КБГУ, садится вновь в костюме новом на погранзаставу из пластилина. Выступает кровь после подножки на коленке правой.

И выступают слезы. И любовь

першит в груди. И я верчусь в кровати,

френч дедушкин вообразив некстати.

8