Сапер

Боря вернулся, неся сверток. Я протянул руку, и он с недовольным лицом передал его мне. Так, что тут у нас? Я развернул бязь, в которую Боря собрал трофеи. Не густо. Бензиновая зажигалка, помазок, зеркальце, пачка галет, баночка джема и полплитки шоколада. Отодвинул в сторону все, кроме шоколада и джема, и направился к Оганесяну, который как раз вырвался из рук медиков и сидел на травке у колеса.

– Где твоя фляжка с водой? – спросил я.

Мехвод попытался встать, но здоровая рука соскользнула с подножки грузовика, на которую он попробовал опереться, и чуть не упал. Я успел подхватить его в последний момент. Оганесян молча кивнул и достал свою фляжку, лежавшую на сиденье.

– Вот, – потряс он ею, доказывая, что вода в ней есть.

– На, съешь сейчас, – отдал я ему сладости.

– Спасибо, товарищ… – начал он.

– Ешь и поехали, люди ждут, – оборвал я его.

С другой стороны кабины стоял Аркадий Алексеевич. Бледный, с серыми губами, тяжело дышащий, будто ему пришлось сейчас бежать за нами. Вот кому отдохнуть надо. Видать, сил залезть на подножку не хватает. Я подошел к нему и подсадил. Даже это заставило его дышать тяжелее.

Наконец, все расселись по местам и тронулись. Хорошо дальше ехали, скучно. Ничего не происходило. Я таки приспособился к вождению «мана» и рулил спокойнее. Вера рядом со мной даже задремала. Пару раз продирались сквозь мелкую поросль кустарников, но немецкий грузовик – не наша полуторка, весом придавил, проехал.

Остановились, когда уже начало смеркаться. Надо было и покормить людей, и на ночь устроиться. По этим лесным дорогам и днем ездить мало радости, а в темноте только сумасшедший поедет.

Я подошел к Николаю. Только он и знает, сколько мы проехали и где находимся. Оказалось, не так уж и далеко мы уехали, по прямой – километров тридцать. За полдня.

– Да не переживайте, завтра полегче будет, – заверил меня водитель. – Утречком Михнов минуем, тут немного осталось, а там через Изяслав на Шепетовку.

Санитары расставили палатки, час мы только переносили туда раненых. Трое умерло, двое находились в критическом состоянии. Наблюдать агонию сожженных заживо людей было очень тяжело. Всего лежачих насчитали сорок шесть человек. В основном рядовые красноармейцы, но нашлось и три лейтенанта, и даже один капитан из артиллеристов.

Палатку Вере я установил сам, накидал туда свежего лапника, зажег рядом маленький костерчик в ямке. Поставил вариться кулеш, разогрел черствый хлеб.

– Завтра умрет еще с десяток… – На Вере лица не было.

Пришла она, когда уже совсем стемнело, сил у нее не осталось даже стянуть сапоги. Помог. Потом полил воды из фляжки – рыжая долго оттирала красные от крови руки.

– Поешь, а я пошел проверять караульную службу. – Особой надежды на фельдшеров и санитарок не было. Все устали, легко ночью заснут.

– А как же ты? – спросила она, пододвигая котелок.

– Поем позже.

Я обошел лагерь, проверил два поста. Послушал, что говорят в медсанбате. Настроения были самые плохие.

– Немец прет – не остановить, – вещал двум раненым жующий Боря. – К осени в Москве будет.

Тут я уже не выдержал и дал санитару в ухо. Боря упал на землю, вскочил, выплевывая сухари изо рта. И тут же получил в «солнышко». Согнулся, его вырвало.

– Вот, товарищ лейтенант…

Один из раненых подал мне серый листок. Это была листовка немцев, в которой предлагалось сдаваться, сообщалось, что доблестный вермахт уже взял Минск и Львов. Оперативно так напечатали.

– Откуда это? – я пнул скулящего Борю.

– Кто-то из парней подобрал на позиции, – ответил мне тот же раненый. – Этот сидел, читал.

Вокруг нас столпились санитарки медсанбата, кое-кто из фельдшеров.

– Запомните! Немцам соврать, что мне высморкаться, – сказал я, показывая листовку. – Не верьте этому вранью.

Энтузиазма на лицах не наблюдалось – по темному небу на Киев опять шли армады фашистских бомбардировщиков.

Когда я вернулся к палатке Веры, рыжая уже спала.

– Умаялась, бедная, – к костру подсел Аркадий Алексеевич. – Не место женщинам на войне.

– Как сердце? – поинтересовался я.

– Сейчас легче, – коротко ответил военврач. – У меня уже был один инфаркт. Второй я не перенесу. Сегодня три приступа грудной жабы случилось, думал, конец мне.

– Ну зачем так себя накручивать, Аркадий Алексеевич?! – я попытался его успокоить.

– Петр Николаевич, я вас прошу… – сказал он, помолчал немного и продолжил: – Как коммуниста… Вы же член партии?

– Кандидат, – я вспомнил документы лейтенанта.

– Так вот, – врач повернулся ко мне и посмотрел в глаза. – Если я… Если со мной что-то случится… Позаботьтесь о людях. Кроме вас некому вывести медсанбат из окружения.

* * *

Утро первого июля тоже началось не гладко. Я собрал санитаров на утреннюю проверку, приказал показать «мосинки». У половины оружие было не чищено, да и сами фельдшеры выглядели помято. Особенно выделялся распухшим ухом мрачный Боря. За ним всю ночь следили, чтобы не сбежал.

– Там лошадь чья-то впереди пасется, – к нам подошел Аркадий Алексеевич.

Я взялся за бинокль и рассмотрел серого «в яблоках» коня под седлом. Он мирно жевал травку на просеке, прядая ушами.