Сапфировый альбатрос

Большой и костистый штабс-капитан Жеребко в евойной контроразведке деньги не возьмет, а жизнь — с оченно даже черезвычайным удовольствием. Чтоб только душу отвести. Жидки-то пронырливые рассчитывают его, я извиняюсь, подмазать, но ему слаще придушить. Только карлик из кафешантана готов, еще раз извиняюсь, подохнуть ради своего не по росту великанского гонору.

Даже после полной и окончательной победы красных большевиков мещанскую плесень ускоренными темпами не вывести. А то революция целые армии искрошила, а мещанское «дикое мясо» в сторонке подзабыла: «Сколько у нас ненужности всякой? Все бы это ненужное дикое мясо собрать да под одну пулю поставить, а блага́, что после него останутся, употребить на пользу обиженных жизнью». Вон, поглядите, из-за чего презирает побежденных бывших нэпач-еврей, которого в прежней добротной жизни допущали не дальше кухни: слюнтяи-де, не сумели вовремя придушить своих победителей! И поп до высшей крайней степени испытывает жажду видеть Россию обратно на коленях перед обожествленным кнутом — это третий Мишель так сильно выразился насчет православного креста.

А пришибленный еврейский портняжка, наоборот, драпает от белых «избавителей» в красную Россию, где опасается беседовать на своем идише даже с кошкой. Да и русский бывший интеллигент горюет: мы-де боролись за всех инородцев, а хохлы теперича готовы задружиться хоть с ляхами, лишь бы насолить Московии, грузинцы прикидываются, будто отродясь не слыхали русского языка, но евреи и тут вышли в самые наиболее неблагодарные. Везде они: хоть в учреждениях, хоть в списках расстрелянных за валютные спекуляции. «Файвиловичи всех стран, соединяйтесь!» И они достукаются. Которые с оружием защищали их от погромов теперича готовы из того же ж винчестера побольше жидов ухлопать. Уже ж ведь и комсомольцы привязали голого нищего еврея в пустом сарае к самодельному кресту и обмазали его, я извиняюсь, половой орган красной краской. А несознательный дворник даже кошку повесил за еёную шейку только за одно то, что она понимает команды на идише: «Вон висит ваша евреечка!»

Это такое в мирные дни, когда сапожника за излишки кожи могли уже и не расстрелять. А в буйном девятнадцатом человек стоил меньше, чем евойные штиблеты с сорочкой. И все ж таки двух убийц, уконтрапупивших бывшего купца, так рассказывал третий Мишель, судит аж в целом театре весь народ! Начиная при этом с нового молебна — со всеобщего «Интернационала». Богослужение продолжается часовой речью про советских вождей, про рабочих и крестьян «всех земных шаров», про героических красноармейцев, разбивших интервентов и генералов, про возмездие Деникину за евойные расстрелы и погромы, и только под конец молебна отлетевший в высшие сферы обвинитель отыскивает пару фразочек и для мелких подсудимых: срывают-де завоевания революции, от имени революции требую расстрела!

А дальше Мальчик-с-пальчик расписывал про самое занятное: чем занимаются в тюрьме оба-два приговоренные, дожидаясь своих законных девяти грамм. Первый, могутный основательный мужик при бороде до того густой, как будто это медвежья шкура, увлекается ремонтом всяческого тюремного хозяйства — чинит нары, крышки для параш и всякий такой тому подобный инвентарь. А другой, длинный тощий, я извиняюсь, еврей по прозвищу, еще раз извиняюсь, Глиста только мается от предсмертного ужаса да философствует. На такую, к примеру, тему: чего ради наглый матрос перед евойным уводом на расстрел вдруг по-ребячьи заплакал и принялся тыкаться по камере и всех подряд обнимать. Да еще и при этом бормотать чего-то в высшей степени путаное типа примерно такого: «Да что же это, братцы… товарищи, а? Кто ж еще за революцию… а? Сам буржуев стрелял… рази можно теперь?..» А потом вдруг проявил совершенно никем не ожиданную расторопную деловитость — забрал с койки свой бушлат, все свое белье и чужую бутылку с водой. На тот свет, что ли, он собирался их захватить?

И вот еврейская, я извиняюсь, Глиста озабоченно интересуется у русского богатыря с медвежьей бородой:

— Может, есть-таки бог, или он, по-твоему… вроде на арапа?

— Доподлинно не знаю. А ежели есть он, так интерес в ём, по-моему, только для мертвых.

В окончательном итоге богатырь срывается в побег, а Глиста попадает в тифозную палату. И старается подольше не выздоравливать, не догадываясь того, что его уже помиловали. А когда его все ж таки хотят выписать, он пробирается в палату для оспенных, падает на первую же ж кровать и тычет свое лицо к обслюнявленным губам беспамятного больного, по-собачьи лижет его лицо, отыскивая гноящиеся прыщи…

Сочно пописывал третий Мишель на первых шагах своего творческого пути, сочно. Или, пожалуй, даже смачно.