Сапфировый альбатрос

Вот так и Советская республика,
не то что буржуазная публика.
Новое нашла изобретение:
военному делу учение.
Она организует территориальные части
для защиты советской власти, —

так вот этот самый Сказочник удивлялся, что она никогда ни на чего не жалуется и на самом деле доподлинно верует во все, чего проповедует. А чтоб не увидеть чего лишнего, она закрывает то один глаз, то другой, то за ноги подвешивается к потолку.

И потому ведет себя до крайности достойно. Арестовали супруга — она бесстрашно за него хлопочет. Ей объясняют, что он ужасный какой преступник, — она не приходит его провожать на последнее свиданье. Его выпускают с инвалидностью — она крайне преданно его обихаживает и обратно за него везде хлопочет. Главное, чтоб все делалось правильно. Уже после войны ее сынишка на даче заскочил с улицы босиком, и надо же — писатель Алтайский стоит перед ней на коленях и целует ее в голое бедро, раздвинувши халат, — а она вскорости, не называя тогда еще не шибко громкого его имени, укорила «большой талант» в нехватке веры.

С ней ведь советская власть завсегда обходилась до высшей степени правильно. Из их барачной двушки с утепленными шлаком стенами их не выселили. А когда еёная мамашка попробовала наживать политический капитал — устраивать бесплатную библиотеку из своих собственнических книжек да обучать буржуазной музыке революционных матросов, ее вежливенько так попросили присесть, что ей очень сильно помогло созреть по части политической сознательности. И она в дальнейшем своем существовании вела себя с образцово-показательной скромностью до самой своей геройской смерти от дистрофии в блокадную зиму 1942-го. Слово «голод» тогда считалось как паникерское, это, считалось, была такая новая болезнь — дистрофия. Даже смерти не было — были потери.

Второй дочурке даже и присаживаться особенно не понадобилось: когда ихнего папашку, я извиняюсь, грохнули, а мамашку упрятали за решетку, она все сразу хорошо усвоила и никуда больше ни разу не высовывалась. Где-то чего-то такое вроде бы преподавала, чего-то критическое пописывала, но чего — никому в точности не известно. С такими скромными наклонностями наша адмиральская дочка никогда бы в такой уважаемый Курятник не вселилась бы. Но она по секрету прибавила себе год возраста и вступила в комсомол. И оченно со всеми парнями там задружилась. И даже гордилась, когда отдельные недорезанные мещанки обзывали ее крысомолкой.

И не проявляла никаких таких дворянский капризностей, не уворачивалась ни от каких ответственных комсомольских поручений. А чего у нее более лучше всего выходило — это писать. Она и пошла писать по газетной линии — рабкор, собкор, спецкор…

И всюду с огоньком, по-комсомольски, по-партийному!

А в год Великого Перелома у ней вышла уже и литературно-художественная книжка про простую фабричную девчонку Галку Мичурину или Натку Акчурину, имя не имеет особенно крупного значения, поскольку ее художественный образ является типичной представительницей молодого рабочего класса.

Книжке впереди предшествовало такое идейно выдержанное предисловьице:

Эта повесть зародилась и была написана урывками в дни горячей комсомольской работы на фабриках. Посвящаю эту книгу моему комсомольскому Выборгскому району и всей ленинградской комсомолии.

А начинается повесть еще более завлекательнее:

Тех. — секретарь 3-й ячейки

В дубовой раме Ленин читает «Правду», на столе моток пряжи и комок необработанного хлопка. В кресле директор текстильной фабрики — человек с плотным лицом и хитрым взглядом, напротив Петруха, веселый комсомольский секретарь. Петруха хочет впихнуть побольше безработных комсомолок, директор — отбояриться от этих «стрекоз», которым только бы по этажам бегать.

В деревянном длинном гробике — карточки, и за каждой человечья комсомольская жизнь. Под руку подворачивается Наталья Мичурина — детство на задворках, понурая мать, буйный папаша, война, революция, голод, тиф, мать убивают вши, отца — пули, и наконец — бесконечная очередь на бирже труда. И вот Петрухина веселая рука забрасывает комсомолку на фабрику.