Саранча

Он произносил украинские слова издеваясь.

— Нет у нас граммофона, солдатики, — слезливо отвечала вдова, мигая белыми слезными глазами.

— И не было никогда. Да и зачем он в такое время?

— Брешет! Побачим.

Ковырнем штыком. И Янек залихватски усмехнулся.

— Может, пластинки есть.

Гришка кусал красные злые губы, раздражался, поскрипывал ремнями франтовского снаряжения.

И все, тоже злобясь, двинулись в комнату, оставляя на половицах желтые навозные следы. Младший Божко помахивал безголовой курицей. Они, видимо, привыкли к чужим домам и даже в дело грабежа не вносили ни суеты, ни излишних криков. Заглядывали в двери с таким видом, словно давным-давно присмотрелись к этому разоренному мещанскому уюту. Мебель у вдовы была дешевая, потертая, помятая. Сколько-нибудь занятных мелочей не наблюдалось. Налетчики обошли четыре комнаты безразлично и поспешно, как квартиронаниматели.

А в пятой, в столовой, хандрил Валька. Он слышал стук и разговоры вдалеке, но они показались ему неинтересными. Только что он открыл секрет завода у паровозика железной дороги, дорогой игрушки. Нужно повернуть ключик сбоку, и поезд из пяти тяжелых, массивных вагонов, бодро дребезжа, обегал несколько раз рельсовый круг. Конечно, приятно добиться действия замечательного механизма. Валька гонял поезд уже с четверть часа. Теперь он жаждал восхищения зрителей, привычного яда. В одиночестве гордость его иссякла, оставляя чувство тоски и ощутимой боли в плечах от неудобного положения, в котором он следил за движением поезда. Увидав солдат, Валька захлопал в ладоши и закричал:

— Смотри, ездит!

Мать его, черноглазая Настя, дрожавшая за спиной Анны Власьевны, всплеснула руками и бросилась между ребенком и солдатами. Она стояла посредине комнаты, как бы распластанная на невидимом кресте.

— Брешет! — проговорил один из братьев Божко и оттолкнул бабу.

Паровозик, гремя, бежал по кругу. Льноволосый Гришка зашелся беззвучным хохотом.

— Ай, паразиты, до чего додумались! Ну, малый, покажи.

Мальчик, важничая, крутил ключик. Взрослые не дыша смотрели в центр круга, где совершал свои магические действия крохотный человечек. Янек присел на корточки. И чудесный паровозик поволок состав.

— Крути, Гаврила! — крикнул Гришка Грехов. — А ну, дай мне!..

Он сел на пол. Валька великодушно уступил игрушку:

— На!

Потом он вытащил из груды сокровищ любимую обезьянку с секретом: дернешь за хвостик — плюшевые конечности судорожно вскидываются вверх.

— Ногается! — сообщил Валька и передал обезьянку старшему Божко.

Через четверть часа все пятеро солдат Стальной анархической роты сидели на полу, расстегнув полушубки, дружно гоготали, и могучий пот струился по пьяным, красным лицам. Гришка облюбовал музыкальный ящик, тренькавший «Во саду ли, в огороде». Вахета изумлялся закрывающимся глазам большеголовой рыластой куклы, едва удерживаясь от желания поцеловать ее румяный круглый подбородок. Братья складывали по картинкам кубики. А Янек, тщательно разрядив наган, щелкал курком перед самым носом визжавшего от восторга Вальки. В комнате круто пахло лошадью. Веселая вышивка из солнца, оконных рам и тополевых сучьев волочилась по полу, играя на брошенном вооружении, карабкалась по спинам, зажигая кончики нечесаных волос. Женщины удивленно совещались в коридоре. Вдова, хныча, шамкала:

— Все, все унесут. Так — стащат, позабавятся, поломают и бросят. Что Валина рева будет!

Невестка ее предлагала спрятать что поценнее. И женщины поспешно снимали дешевые сувениры, серьги, колечки.

Но шли минуты. И тени длиннели на улице. И воздух густел. И напряжение сменялось усталостью и равнодушием. А из столовой доносились ражий хохот Вахеты и вскрики Вальки. И гремела железная дорога, и тренькал музыкальный ящик.

— Может, начальство ихнее позвать? — спрашивала Танечка. — Не смеют они! Можно пожаловаться.

Настя безнадежно отмахивалась.

— Кому? Хоть бы бабка вернулась. Боже, что с ней в самом деле?

Жилица прошла к себе в комнату, посмотрела в окно, вернулась, встала в дверях.

— А в городе все стреляют, грабят. А мы уцелели. Эти нас не ограбят.

И она начала угловато и непоследовательно рассказывать о своем муже, о котором никогда не говорила. Но слушавшие не нашли странной ее откровенность.

— Он из простых, — говорила она, — из крестьян, но с детства на Обуховском заводе. — Она осеклась. — Такой же точно ребенок… В семнадцатом году мы в Питере жили. И он уже в городскую думу гласным прошел, и стали мы существовать материально лучше. Но работа была страшная: заседания, митинги, мобилизации. А он все-таки урывал время и бросался на какие-то детские развлечения. Сначала марки собирал, потом фотографией занялся, потом монтекристо купил. Брат мой над ним издевался: «Какой же ты, Федя, политик, ты — гимназист!»

И жилица тихо всхлипнула, прижав платок к глазам. И женщины поверили в то, что все обойдется. Вдова сказала невестке:

— Поди чаю им предложи, Настя. Может, помилуют.

4

Бабка Вера вернулась, — молока не достала, еле жива выбралась. Соседний дом разгромили, по ее словам, дотла.

— Я уж и вас не чаяла целыми найти. Насильничают беспощадно.