Саранча

Его товарищи по комитету не знают ни одного европейского слова, которыми, коверкая их, ворочает Ахмет, но понимают его. Они знают, как трудно поднять запуганных рабочих на их хозяев. Они боятся англичан. Они качают высокими котлообразными шапками. Они чувствуют слова Ахметова и жар этих трудных слов и боятся англичан. Англичане, как желто-зеленые мухи — таков их военный наряд, — засидели лучшие особняки в городе, они ходят по городу злые, гордые, голоколенные.

Но не за себя боятся комитетчики голоколенных, их браунингов и палок, а за тех, кого завтра будут подымать с работы впервые за тысячелетнее существование Персии. Молчат. Ахметов предлагает голосовать; руки воздвигаются «за». Их шестеро. Завтра они пойдут снимать с работы амбалов Пира-Базара.

Редкий день.

За городом видны все окрестные хребты; они кажутся фиолетовыми и синими облаками, окаменевшими на далекой земле. Эти хребты обычно не бывают видны. В Гиляне из недели — четыре дня дождливые, остальные туманные. Гилян — огромное блюдо, наполненное паром. До гор верст шестьдесят.

Чудесный день.

Таких в году выдается несколько, Да и то не ежегодно. Небо синевы почти черноватой, а солнце, сползая с зенита, резко стелет опережающие Ахметова черные, короткие, уродливые тени.

Демонстрация не удалась.

Ахметов с болью и со стыдом припоминает, что они, весь комитет, вшестером бегали от керджима к керджиму, от пристани к пристани, от лавки к лавке и, горячо произнося трудные, русские по преимуществу слова, уговаривали бестолковых, пугливых, мускулистых людей, ноги которых похожи на толстые бутылки коричневого стекла — так они тверды и блестящи, — идти в город, собраться там на площади, спеть несколько песен и разойтись. Нельзя работать в день, когда все рабочие во всем мире не работают. Но люди, которые питаются отбросами из помойных ям, — беден стал персидский народ, истощенный чужой войной на его земле: русских, англичан, турок, немцев, — эти люди не умеют разговаривать европейскими словами, не научились понимать их. Они боятся купцов: кто заставит хозяев заплатить поденные краны и шаи не пожелавшим работать амбалам? Еще больше они боятся англичан.

Впереди Ахметова идет обрубленная, кривляющаяся тень. Сзади Ахметова — позор и ужас. Тело Ахметова горит от быстрого бега и нагаечного рубца. Он убегал, когда на их толпочку, у которой даже не было красного лоскутка, на толпочку человек в семь — десять (из тысячи амбалов подобрались эти храбрецы) налетел взвод персидских казаков под командой белого русского офицера и порол визжащих людей. С казаками — Ахметов заметил — был Кеворк Мирзаянц, предатель. По его наущению и указанию арестовали двух членов комитета.

Ахметов случайно спасся: через незапертую калитку он пробежал пустынный дворик, весь благоухающий розами, наполненный болтовней фонтанчика и испуганным клохтанием женщин за стеклянной стеной, перемахнул в сад, а из сада — в перелесок из уродливых, как тени, узловатых деревьев, за которыми начинались рисовые поля.

Здесь душно, здесь в арыках почти закипает вода. Пот на теле липнет, а не испаряется.

Полдень миновал; горы, что были видны, истончаются и готовы взлететь в туманящееся по овиди небо, став легким паром. Но ужасное утро близко: оно даже не вспоминается, а готово продолжаться.

Впереди Ахметова черная тень-обрубок.

II

Мак-Дэрри, великобританской королевской службы капитан, комендант города, принимает доклад:

— Персидская полиция ничего не делает: она наполовину джунгели и кучукхановцы. Мирзаянц сначала обратился в полицию, и когда с него потребовали по обыкновению взятку за то, что он предлагает арестовать местных большевиков и врагов порядка, он явился ко мне и сообщил, как вам известно, о готовящейся демонстрации.

Все это докладывал лейтенант Раленсон, адъютант Мак-Дэрри, капитана.

— Теперь ликвидирован весь комитет. Двое пойманы во время демонстрации Первого Мая, двое убиты при аресте на конспиративной квартире, когда был пойман Ахметов, главарь шайки. Один из убитых — хозяин квартиры, тоже большевик и член комитета, как я докладывал.

Мак-Дэрри лениво поводил зеленым глазом, как потухшим прожектором, по лицу бритого адъютанта и заговорил медленно и повелительно, будто диктуя:

— Мирзаянца наградить — выдать из сумм контрразведки двести туманов.

— Он желает вас видеть, сэр. Лично заявить преданность.

— Кто? — спросил Мак-Дэрри, капитан. — Мирзаянц? Нет. Он сделал свое дело, а мне с ним разговаривать не о чем.

Мак-Дэрри бреется каждый день перед обедом, каждый день принимает ванну; Мак-Дэрри для своих подгнивающих зубов употребляет самое патентованное полосканье: Мак-Дэрри чистоплотный человек. Он еще раз подтверждает свою мысль:

— Пожалуйста, Раленсон, не пускайте ко мне на глаза этого мерзавца.

Раленсон сам через пять лет, когда будет капитаном, не будет разговаривать с непорядочными туземцами и предателями.

Раленсон с удовольствием передаст Мирзаянцу решительный отказ джентльмена и капитана.