Саранча

– Ему все равно. А я надеялся, с помощью этих книг, составить к концу жизни полный свод, хотя бы за весь дореволюционный период…

Макушин не без скуки внимал этим жалостным предположениям, в которых самым трогательным для молодого человека были сроки.

– Мне незнаком их язык, Макуша. Утром, дома я готов был бороться. Но он перелистывал бумаги, взглядывал а упор, говорил металлическим голосом, – я отступил. Я

гнилой интеллигент, да, Макуша?

– Ох и сука этот Басов!..

IV

Заведующий ГубОНО едва успел утвердиться за письменным столом, огромным, словно фрегат, и предупредить, что все утро будет занят, как был потревожен курьером

Акимом, презиравшим начальника за маленький рост, тихий голос и кротость. Его голова походила на кляксу на зеленом сукне стола.

– К вам просится этот… как его…

– Кто?

– Ну, этот… как его… Книжник… Товарищ Басов…

– Ну, не тяни же…

– А я не тяну. Очень, говорит, нужно по важному делу.

Басов ворвался скорее, чем зав успел произнести:

«Попроси», и, влетев тучей упреков в бюрократизме и чванстве, поднял обычную заверть речей и увещаний, зарождение которых начиналось в растрепанных внутренностях портфеля, что, казалось, самопроизвольно извергал блокноты, тетрадки, листки, карандаши, – весь писчий инвентарь, – и даже порождал бурную жестикуляцию хозяина. Басов возился с бумагами, роптал, пришептывая и плюясь, на косность и рутину заведующего губернской библиотекой, который препятствует и саботирует. От крикливых восклицаний зав морщился, отодвигался, влипая в кресло, тяжелел и терял подвижность. Он почти боялся этих двух своих подчиненных: курьера и Басова. От них даже пахло одинаково: потной конской сбруей.

Наконец Басов вытащил лист, подсунул его заву, перебежал за спинку завова кресла и через его плечо прикрыл рукою бумагу на столе. Неустанно тараторя, он сдвинул руку и приоткрыл начало текста. Затем он отпускал чтение по своему расчету. Фиолетовые строчки вылезали из-под пальцев с крепкими, плоскими ногтями и как бы голосили необыкновенно громко. В бумаге сообщалось, что в бибфонде скопились большие запасы книг от происходивших год тому назад по губернии изъятий. Губернская библиотека тоже загружена излишним инвентарем.

Бибподотдел полагал, «что было бы правильней сосредоточить все упомянутые книжные запасы в научном книгохранилище при Сельскохозяйственном институте, являющемся детищем революции и центром научно-исследовательских кружков, которым необходимо идти навстречу. Нельзя не указать, что с приобретением вышеупомянутого огромного количества книг эта библиотека будет иметь всесоюзное значение первоклассного книгохранилища».

– Здорово? – спросил Басов и остановил поступательное движение пальцев. – Ведь всесоюзный масштаб!

– Ну и что?

– Как «что»? Да ведь в библиотеке будет больше пятисот тысяч томов! Полмиллиона!. Таких по всей РСФСР

пятка не наберешь! И вдруг в нашей земледельческой губернии!. Шутка ли, на столицу равняемся.

Он перешел на свое место, напротив, поднял голубые глаза; по святому их, нестеровскому, колеру проплыла какая-то еле заметная поволока, – наверное, Шемяка так влажно взглядывал на тяжебников, – и вкрадчиво вымолвил:

– А меня ты отпустишь заведовать библиотекой. Знаешь, мне, как студенту института, удобнее там работать.

Сам смекаешь, – грызу гранит…

Зав утомленно откинулся от стола и еще глубже осел в кресло. Он отводил голову, словно кто тяжелым дыханием дышал ему в упор. Темное утлое лицо его посерело, брезгливое опасение мелькнуло в глазах.

– Мастер ты устраивать свои дела.

– Вона! – про себя огрызнулся Басов, выйдя в коридор, и присвистнул.

V

– Намерения Басова раскрыты, но мне не стало легче, Макуша. Нет, мне стало тяжелей.

Григорий Нилыч возвышался на стремянке и снимал с полки томы, закованные в кожаные переплеты с экслибрисами: Воронцовых-Дашковых, Голицыных, Тизенгаузенов, окрестных помещиков, книжные знаки которых он сохранял со вниманием настоящего любителя.

– Шатобриан кончился. Полкой ниже пойдет Гюго, за которого в прошлом веке брались все поэты, от Плещеева до Лихачева. Я точил эти книги, как мышь, сравнивал переводы, хоть это и не входило в мою задачу. Я любил их, Макуша, так, как никто не будет любить. Положите осторожно вот этот томик, – это Готье. Над ним работал Гумилев… «Эмали и Камеи»… Его библиография несложна, с ним имели дело только крупные мастера. Мне кажется, что эти живые, одухотворенные книги, когда их снимают с полки, умирают. Они уже оглушены ужасным шумом в наших залах, топаньем и руганью ломовиков, им противно смотреть, как наследили по полу. Я не могу спасти почти ни одной из них. У нас царил такой порядок, что нельзя утаить ни листа. А там будут пропадать даже редчайшие…

Макушин, несмотря на зиму, одетый во все хлопчатобумажное, складывал, стоя на корточках, книги в ящик. Но даже заросший густым, толстым волосом затылок его показывал сочувствие и сердечность. Григорий Нилыч посматривал вниз с тоской, сладкой и почти утешительной.

– Ящиков скоро не хватит, и тогда возчики повезут наши комплекты журналов прямо на санях. Будут терять, сваливать куда попало.