Саранча

Восторженное смятение сменило девичью предусмотрительность и осторожность, которые так разжигали его интерес к ней. Это «ты» она приготовила ему как ласку сестры. Но она не удивилась и тому, что он притянул ее и поцеловал в губы длительным, искусным поцелуем.

Иногда усталый, до последней капли исчерпавший силы путешественник останавливается отдохнуть, и вдруг перед ним открывается картина местности невиданной красоты, где-то в стороне от дороги, – и утомления как не было: путник быстро меняет путь, чтобы взглянуть на ландшафт поближе, и даже забывает удивиться приливу сил. Григорий Васильевич легко одолевал сопротивление девушки и только изумлялся тому, как много она говорит слов, которые, видно, считала необходимым припевом страсти.

– Милый ты мой! – шептала она. – О, как я счастлива!

Да, да, так, так, целуй, целуй меня! Мне хорошо, хорошо!

Тело у нее было сухое и ломкое, белье – старомодно и наивно, шепот забегал вперед шарящих пальцев Григория

Васильевича.

– Я не девушка, – шептала она. – Я помню тебя с детства, я всегда мечтала о тебе. Какая у меня кожа здесь.

Лучше бы она называла вещи в комнате. Нет, это не освободит от московской муки.

– Только не надо детей, – шептала она. – Это такая пошлость.

Предупреждающий шепот и тяжелое дыхание стояли в комнате. Григорий Васильевич от досады стал слышать себя.

– Ты не будешь презирать меня? – шептала она. –

Скажи, что не будешь.

И раскидывала руки. Конца, казалось, не будет ее излияниям.

Он искал потом слов, чтобы увериться в ее подчинении.

– Ты любишь меня?

Она отмолчалась. «И эта противится», – подумалось ему. И прощание огорчило его сухостью. Она ушла и словно весь воздух унесла из номера. Григорий Васильевич задыхался, хотелось кричать от страха – вот-вот разорвется сердце. Рассвет запал его мечущимся в тоске среди сбитых жгутами простынь.

Следующие дни он провел в кляузных хлопотах.

Страховые работники досаждали изрядно. Ему довелось иметь беседу с рыжим басовитым молодым человеком, в подстриженной по-фински огненной бороде, без усов. Басок раздавался необыкновенно наставительно и резонно.

Молодой человек был, должно быть, неизлечимо болен, дышал тяжело, плевал в склянку, допрашивал назойливо, как следователь. Он рассказывал о горимости в губернии, и сначала Григорий Васильевич обозвал его про себя дураком. Но потом, когда тот взялся вплотную за разговор, – а ему этих разговоров пришлось вести тысячи, – Григорию

Васильевичу стало жутко: он не привык к чужой опытности. К счастью, выручила кухарка, испугавшаяся до смерти.

– Печи-то я топила в первый раз, борова-то никто не смотрел, а Марья Харитоновна как мне наказывала: «Посмотри, Агаша, борова, печи год не топились». А я, дура, не позаботилась! Что хотите, то и делайте… Все были после похорон, как без ума, все равно.

Она плакала и сморкалась, изображая неурядицы в доме. Подозрение в злом умысле, казалось Воробкову, отпадало.

– Как же ты говоришь, что борова? Загорелось-то в кухне, с полу.

– Может, впопыхах, золу выгребала да и оставила.

Грех!

– Неясно, неясно.

Но весь этот допрос Григорий Васильевич узнал с ее слов, а заключения она не слыхала. Впрочем, усталость опять давила ему плечи, он спал по трети суток в номере.

Он собрался ехать. Лиза забежала с вечера, посидела не раздеваясь, отговорилась от ласк болезнью, посмеивалась.

Она, видно, принадлежала к тому разряду женщин, которые презирают мужчин, им близких. Женщины, подобные ей, обманываются в ожиданиях наслаждений и вымещают вину природы на любовниках. Она ушла, а около одиннадцати явился гость, странный и неожиданный, – Петелин.

– Хорошо устроился, – начал он сразу на «ты». От него разило водкой, глазки поблескивали весело и зло.

– Вам, купцам, всегда везет. Дом сгорел, а сам не обеднел.

– Это про что? – спросил Воробков, избегая местоимений.

Петелин, верно, заметил этот почти неуловимый признак испуга и рассмеялся тихо и надолго, ожидая, что скажет хозяин.

Но хозяин ничего не сказал. Гость подождал и начал желчно, как будто про себя, в раздумье:

– Наверное, говорят: «Вот Петелин воровал казенные деньги. Даже, говорят, в какой-то шайке участвовал».

Раньше бы что со мной было? А теперь все за руку здороваются, боятся. Нету защиты вашему брату, фрайеру.

– Что, выпивши, что ли?

– Я вы-пи-и-вши? – тонко завел в нос Петелин. – А ты хочешь от щедрот червяк дать? На продолжение веселья?

Воробкову стало скучно от загадок, начинал сердиться.

– Никакого червонца я вам не дам. И спать хочу.

– Московский разговор. Не шкряй, купчишка, знаю, как делишки подправляешь!

– Что такое? Уходите вон!

Григорий Васильевич испытывал брезгливость, как будто кто-то грязными потными руками ощупывал его тело. Однажды, из-за такого же чувства отвращения, он отпустил воришку, мокрый кулак которого поймал у себя в кармане.

Петелин выдавил из себя несколько отрывистых покашливаний, похожих на смешки, развалился на утлом диванчике, на помятом лице его застыла улыбка, желтые, тусклые зубы выглядывали из-под неопрятных усов.