Сарацинский клинок

– Дядя Роже, если ты хочешь обратить нас в веру альбигойцев, то я должен предупредить тебя – ты напрасно расходуешь свои силы. Грехи людей – это не грехи Бога, религиозная служба не исключает ошибок. И все-таки религия, в которой мы родились, единственная истинная, только через ее посредство Бог говорит…

Роже улыбнулся ему.

– Я завидую тебе, – прошептал он. – Иногда я сомневаюсь, говорил ли когда-нибудь Бог человеку – и вообще – есть ли Бог…

– Дядя Роже!

– Прости, – тихим голосом выговорил Роже. – Я не хотел тревожить твою душу. Я уже стар… н я умираю. Для меня важно высказать тебе все это – прояснить мое собственное знание, если не больше…

– Готье, Бога ради, – поспешно сказал Пьетро, – дай ему выговориться.

– Я… я вернулся в Лангедок. И там я нашел ученых, которые перевели для меня Евангелие. Я прочитал его и понял, насколько вера альбигойцев лучше, правильнее нашей. Мы возвели храмы во имя Того, кто входил в храмы не более трех раз за всю Его жизнь, да и то лишь затем, чтобы спорить с учеными и изгнать оттуда воров! Мы набили церкви золотом и серебром для прославления имени Господа, который презирал богатство и не обладал ни землями, ни золотом. Мы выстроили ритуал, роскошный и совершенно языческий, во имя Господа, который учил нас запереться и молиться, чтобы никто этого не видел…

– Дядя Роже, – почти плакал Готье, – подумай о своей душе! Сейчас не время богохульствовать…

– Я знаю, знаю… Таков вечный ответ. Но среди нас всегда должны находиться люди, которые задают вопросы, которые рождаются для того, чтобы спрашивать. Мы, сомневающиеся, рождаемся раньше, чем приходит наше время, потому что люди оказываются не готовы. Никогда не было, и я сомневаюсь, что когда-либо произойдет такое чудо, которое разумный, бесстрастный вопрошающий не сможет легко подвергнуть сомнению; но когда разуму и терпимости будет предоставлена свобода в этом мире? Люди нуждаются в чудесах, в святых мощах, в обломках подлинного креста – которых сейчас берется столько, что можно засадить лесами всю землю…

Готье отвернулся. На его лице Пьетро увидел страх и смятение. Его простодушное сердце не знало, чем защищаться от этих аргументов.

– Люди нуждаются в чудесах, потому что жизнь в наше время так безобразна и ужасна. Сила управляет людьми кровавыми руками. Люди добрые и нежные не имеют шансов против сильных… Неудивительно, что они хватаются за соломинку – за бредни истерического пастуха, уводящего детей, за галлюцинации мужчин и женщин, которых следует запирать в клетку, ибо они могут причинить вред и себе, и другим. Мы… мы доказали это. Мы сделали статую Богоматери горбатой и одноглазой – такой уродливой, что ею можно было пугать детей. Мы приписали ей множество чудес, надеясь показать нашим друзьям их глупость, когда мы разоблачим нашу мистификацию…[35]

– Это не помогло, – заметил Пьетро.

– Нет. Они отказывались верить нам, когда мы говорили, что сами вырезали ее из дерева и что ее вовсе не выбросило море, а когда мы объясняли им, как устраивали подложные чудеса, они рассказывали нам о других чудесах, которые совершала помимо нас наша самодельная Богоматерь. Жизнь так трудна – они ищут спасения от нее легким путем – безоговорочная вера в любую чепуху их больше устраивает, нежели каменистая тропа истины…

Он откинулся на солому, улыбаясь. Пьетро понимал, что силы оставляют Роже. На какое-то мгновение он испытал искушение указать этому убежденному скептику на чудо, свидетелями которого они являются, – совершенная победа человеческой воли над слабостью плоти. Истекающий кровью, умирающий Роже Сент-Марсель говорил с силой и убежденностью о проблемах, близких его сердцу. Пока он говорил о них, он мог преодолевать боль, забыть о своей слабости. Его воля, как стальная, возвышалась над разбитым кровоточащим телом. Теперь он замолк, и силы покинули его.

Прошло еще некоторое время, пока Роже забылся сном. Пьетро тут же склонился над ним, промывая и перевязывая его раны, а Готье смотрел на это, и на его молодом лице было написано сомнение.

– Я… я обещал ему, Пьетро, – пробормотал он.

– А я нет, – резко отозвался Пьетро.

Роже раз или два шевельнулся, пока Пьетро трудился над ним, застонал. Но он был слишком слаб, чтобы совсем проснуться.

Они сидели около барона Роже в темноте, нарушаемой только мерцающим огоньком фонаря, который Готье принес из крестьянского дома. Они не разговаривали. Расхождение во взглядах у них оказалось слишком большим, и теперь они оба понимали это. Они сидели, глядя на раненого. Старались не заснуть. Но они были на ногах еще до рассвета и весь день участвовали в битве. Они за весь день ничего не ели и только выпили немного воды.

Некоторое время муки голода не давали им заснуть. Потом Готье вышел к своему коню и достал из седельной сумки хлеб и сыр. Пьетро позаимствовал из крестьянского дома кувшин вина. Но он был так возмущен грабежами, которые видел за день, что оставил на столе в уплату за вино монету, в двадцать раз превышающую стоимость этого вина.