Сармат. Любовник войны

Ну и то скажу: едва у нас потери начались, так нам все эти сложности сразу же мешать перестали. Хреновая схема, верно, но вот же на ней: коридор, комната приемов, кабинет правителя, его личные апартаменты. Как говорится, азимут есть. Вот туда, к кабинету, к апартаментам, мы и начали пробиваться с нескольких сторон — и «Вымпел», и «Альфа», и «Зенит», и «Гром». Лупим, крушим, вминаемся в стены. Прячешься за любой выступ, за самый малый бугорок на стене, кричишь корешу: «Прикрой, земеля!» Он поверх тебя лупит, ты — в дверной проем, в полную темноту, а оттуда — вспышка, очередь по тебе: жа-жа-жах; а ты уже на пол валишься, как бревно, перекатываешься, бьешь на звук, опять вскакиваешь и не чувствуешь ни тяжести жилета, ни корявых автоматных магазинов, которые впиваются в тебя каждый раз, когда ты катишься через себя, — словом, будто забываешь обо всей этой положенной при захвате объекта тяжеленной амуниции. Помнишь только, что по тебе в любой момент могут начать стрелять и главное в этой игре — угадать момент, когда он, враг твой, начнет по тебе лупить. Выживает тот, у кого внутри сидит что-то такое, что в нужный момент кричит громко-громко: вот, приготовься, сейчас жахнет! Ты уже брякнулся или в сторону сиганул, а этот в чалме только еще жмет на спуск...

Взять хоть журналиста того, который потом все про Афган рассказывал... Ну, вы знаете, который по телику говорил, как он все ждал в первый раз, когда его в гостинице подстрелят: вечером свет в номере не зажигал, в туалет ходил едва ли не на четвереньках — знал, что «бур» с того беспокойного хребта, откуда басмачи наши самолеты валили, до гостиницы добивал. И он не трус, ребята, он потом не один раз это доказал. Просто ему его внутренний голос все время кричал: опасно, мол. А у меня ленивый этот самый голос кричит только перед тем, как в меня стрелять должны, зря энергию не тратит. Ну и все, и о чем тут говорить — один так устроен, другой иначе. Один создан для войны, для пальбы, другой, может, лучше всех картошку выращивает; неизвестно еще, что нужнее, кичиться тут особо не резон. Скажу только объективности ради, что наша с вами профессия более редкая, чем другие...

По ощущениям с час уж, наверно, прошел с тех пор, как мы во дворец ворвались. А огонь все сильнее и сильнее. Что это может означать, по-вашему? Правильно! Это означает, что мы близко к цели. То и дело слышу, как наши себя обозначают: сюда, мол, не бей, свои. Ну, свои так свои, о чем речь, нам бы с чужими разобраться!

И вдруг дух у меня на пути, а у меня нож в руке, и организм мой уже весь за этим ножом в струну пошел: сейчас я его вскрою, как консервную банку, этого духаря! А он ушел вбок, так грамотно! Скажу вам, ребята, без всякой скромности, от меня мало кто уйти может, а этот надо же — ушел! Ушел и стоит, руки опустил, а сам орет мне сиплым таким шепотом: стой, браток, я свой! Какой же ты свой, падла, когда на тебе форма гвардейца правителева и тюрбан! А он рвет форменку на груди, а у него под курткой — мама родная! — такой же тельник, как у меня самого, в голубую полосочку. ВДВ! Что за маскарад?! Е-мое, да я ж ведь его знаю — Андрюха Немчинов, Нема! Когда-то мы в одной учебке с ним задница об задницу колотились. Хорошо, думаю, что я ножик не бросал, а ведь ткнуть хотел! Теперь даже как-то неловко! Еще бы чуть — и хана Андрюхе! «Ты чего тут?» — спрашиваю. «Как чего, — говорит. — Охрана правителя. Официально. Нас тут пятнадцать человек от конторы прикомандировано...» Говорит, а у самого глаза вдруг оловянные становятся, белые, он цоп за автомат свой... Я, признаться, его не понял, тоже за автомат, а тут сзади меня вдруг: ду-ду-ду. ДШК, мать его! Стреляли из ДШК? Мишени видели? А теперь представьте, какие он дырки в человеке делает. Считай, порвало Андрюху надвое, кровищи — жуть, у меня аж все нутро свело. Ну, падаю, переворачиваюсь сам не свой, думаю: сейчас я тебя, блин, падла афганская... А он стоит, курва, отдыхает после подвига — «полкан» один из конторы, вы про него не знаете и не слышали... Прикомандировали его нам перед самым делом, представили нам как заместителя командира отряда. И он, сука эта, орет мне по нахалке:

— Никаких переговоров! Пленных не брать!

— Да ведь он же свой! — кричу я этому поганому «полкану», и верите, нет, аж душа заходится, что я его, падлу, не шлепнул, когда перекат делал.

А он морду репой сделал, как будто я у него на допросе в подвале каком в Варсонофьевском:

— Своих мы всех знаем, свои у нас на счет!

Ах ты, интернационалист хренов... Ну до чего ж жалко, что я в тебя весь магазин не всадил, аж слезу вышибает, как от горчицы, ей-богу... А потом малость как-то поуспокоился я: что-то тут не то, думаю, тут знак какой-то свыше, потому что в такой горячке, как там, во дворце, мать родную подстрелишь и только уж потом сообразишь, что наделал. Не зря, выходит, я этого чмыря не тронул.