Саша Чекалин

Луна то показывалась на небе, то снова исчезала, дул холодный, пронизывающий северный ветер. Переправлявшиеся красноармейцы, достигнув противоположного берега, исчезали в кустах.

Последними вступили на плот капитан Антипов и Алексей.

— Ну, Александр Чекалин, если после войны встретимся, лучшим моим другом будешь, — сказал Антипов, с удовольствием глядя на стройного, подтянутого юношу, молодцевато вскинувшего свою винтовку на плечо. Капитан крепко пожал Саше руку.

Алексей тоже протянул ему руку.

— Передавай привет своему командиру, — сказал он. — В случае чего вернемся к вам в отряд партизанить… — И, немного подумав, добавил: — Я ведь тоже партизан. Поручили мне помочь людям, язык знаю немецкий — помогает…

Саша видел, как цепочка людей поднималась по берегу, заросшему мелким кустарником, уходя все дальше на восток.

— Счастливого пути! — прошептал Саша, представляя себе, какой тяжелый, опасный путь ждет этих людей.

Засунув пальцы в рот, Саша негромко свистнул, подражая крику болотной птицы. В ответ с разных сторон, каждый по-своему, откликнулись ребята. Потом собрались снова вместе.

Ночь была уже на исходе. Все громче хрустела под ногами тронутая изморозью трава, над рекой поднималась белесая плотная стена тумана, закрывая противоположный берег. Тянуло сыростью, запахом глины. У Саши слегка кружилась голова, рябило в глазах, но спать не хотелось. Одежда на нем коробилась, неприятно холодила тело.

— А мы продрогли, — жаловались Степок и Егорушка, зябко поеживаясь. У обоих носы посинели, лица вытянулись.

Серега в лихо сдвинутой набекрень шапкой, в стареньком овчинном полушубке только улыбался, в сумраке ночи сверкали его белые зубы и большие круглые глаза.

— Ловко! — говорил он. — Вот это да! Отряд наших войск переправили.

Саша тоже чувствовал гордость за удавшуюся переправу.

«Задание командира выполнили. Теперь можно отдыхать», — думал он, представляя себе, как будет докладывать Тимофееву.

Ночью возвращаться в село опасно, да и ребята чувствовали, что все они устали, и, кроме того, никому не хотелось уходить от товарищей — так снова сдружила их боевая, тревожная октябрьская ночь.

Ребята устроились спать в стогу сена. Зарывшись с головой, Саша с наслаждением вытянулся, закрыл глаза.

В сене было душно, жарко, пахло мятой, клевером. Саша чувствовал, что по его телу ползают какие-то букашки и, уже засыпая, думал: «Как-то теперь партизаны?»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Было утро, ясное, солнечное, звонкое от скрипа деревьев, от хруста скованных морозом лужиц и листьев. Ночью выпал снег, и теперь все — и земля и деревья — ослепительно белело. И оттого, что в лесу было светло, нарядно, радостно, в землянке все выглядело еще непригляднее, сумрачнее, тоскливее.

Там, где обычно на нарах помещался Трушкин, теперь чернело пустое место, напоминая всем о том, что его уже нет в живых. Возле печки сидел Костров, тяжело контуженный, с плотно забинтованной головой.

На нарах у другой стены лежал заболевший Саша.

Ночное купание в реке не прошло даром — он простудился.

Уже больной, никому не говоря об этом, Саша пошел в разведку. В одной из деревень, недалеко от Песковатского, он пробрался в избу, где остановились штабные офицеры пехотной немецкой части, выкрал у них полевую сумку с документами и, отстреливаясь от погони, благополучно ушел в лес. Вернувшись в лагерь, он слег.

Со своей койки на нарах Саша видел, как Люба суетилась возле Кострова, уговаривая его не приподниматься и по разговаривать, чтобы не бередить обожженное лицо. Саша слышал, как партизаны шепотом спрашивали Любу:

— Не ослепнет Ефим Ильич?

Люба хмурилась, неопределенно пожимая плечами, и жаловалась, что нет подходящих лекарств, нечем лечить: для глаз нужна свинцовая примочка, а в походной аптечке ее нет.

Дубов взял лошадь у лесника и куда-то поехал. Саша слышал, как он перед отъездом разговаривал с Тимофеевым, повторив несколько раз имя учительницы Музалевской из Мышбора.

Одевшись потеплее, Саша вышел из землянки и стал медленно бродить вокруг.

— Что, еловая душа, приуныл? — спрашивал Матюшкин, участливо посматривая на Сашу. — Все треплет лихорадка?

Остановившись возле Матюшкина, Саша смотрел, как тот мастерит деревянный календарь. Взялся он за этот календарь вместе с Ефимом Ильичом еще неделю назад. Обтесал топором плашку, вырезал пластинки с цифрами, потом установил плашку на подножки, просверлил три отверстия. Посредине календаря пластинка показывает год и месяц. По краям вставные цифры обозначают день месяца.

— Ловко? — Матюшкин, прищурив глаза, полюбовался своей работой. — Осталось только раскрасить цифры, нарисовать звезду…

Лицо у Матюшкина довольное, прокуренные усы обвисли, рыжеватая бородка растрепана. Он присаживает-' ся на пенек, медленно свертывает грубыми, заскорузлыми пальцами из газетного листа козью ножку и, не глядя на Сашу, словно разговаривая сам с собой, бурчит:

— Вот, Сашуха, и зима… снежок выпал. Теперь нашему брату труднее станет. Зима адрес наш раскрывает, Пошел прямо — адрес оставил, в сторону пошел — тоже. След, брат, не скроешь.