Сашенька

В душе у Сашеньки кипело негодование, хотелось закричать, что ей стыдно, что такой человек, как Распутин, правит Россией, стыдно за собственную мать, которая раньше заводила интрижки с карточными шулерами и шарлатанами, а теперь ублажает полоумного монаха. Но вместо этого за нее ответила девочка-школьница, которой, по сути, Сашенька все еще оставалась. Она коснулась платья.

— Мама, я ненавижу матросский костюм. Я надела его в последний раз.

— Браво! — воскликнул Гидеон. — С твоей фигурой ты просто напрасно…

— Довольно, Гидеон. Оставь нас, — попросила Ариадна. Гидеон встал, чтобы уйти. Подмигнул Сашеньке.

— Ты будешь носить то, что я тебе велю, — отрезала мать, наряженная в ниспадающее платье из крепдешина, расшитое кружевами. — Ты будешь ходить в матроске до тех пор, пока ведешь себя как глупое дитя.

— Замолчите обе, — спокойно оборвал Цейтлин. — Что тебе носить, будет решать твоя мать.

— Спасибо, Самуил.

— Но я предлагаю компромисс, малышка. Если ты обещаешь, что никогда больше не будешь исповедовать нигилизм, анархизм, марксизм, никогда не будешь говорить с Менделем о политике, мама купит тебе настоящее взрослое платье у Чернышева, я плачý. Она сделает тебе прическу у месье Труайе. А визитные карточки и почтовые принадлежности можешь заказать у Трейманна. И вы с мамой возьмете машину и нанесете несколько визитов. И ты больше никогда не наденешь матроску.

«Отец проявил невиданную щедрость, — подумала Сашенька, — будто разрубил гордиев узел или разгадал тайну дельфийского оракула». Ей совсем не нужны платья от Чернышева, и уж точно они не к месту там, куда она собиралась. Ее любимый, наивный папочка так хотел, чтобы она оставила свою революцию и засела за любовные послания скудоумным князьям и гвардейцам. У нее уже было все необходимое: простая блуза с высоким воротом, удобная юбка, шерстяные чулки и практичная обувь.

— Согласна, Ариадна?

Ариадна кивнула и закурила. Родители повернулись к Сашеньке.

— Сашенька, посмотри мне в глаза и торжественно поклянись. Сашенька задумчиво посмотрела в голубые глаза отца, взглянула на мать.

— Спасибо, папенька. Обещаю, что никогда не буду говорить с Менделем о политике и никогда больше не стану интересоваться нигилизмом.

Цейтлин потянул за парчовый шнур.

— Да, господин барон, — отозвался Леонид, распахивая дверь.

— Кушать подано.

17

Невысокий мужчина в пенсне, не по размеру большом тулупе и кожаной фуражке с наушниками стоял на Невском и наблюдал, как к нему с грохотом приближается трамвай. Уже стемнело, колючий, холодный ветер кусал его уже покрасневшее незащищенное лицо. Слева высилась громада Главного штаба.

Мендель Бармакид обернулся. Усатый шпик с военной выправкой, в гороховом пальто, продолжал следить за ним. Обычно шпики работают парами, но второго нигде не было видно. Мендель стоял у освещенных витрин ателье Чернышева. В витрине, заставленной манекенами в модных в этом сезоне бархате и тюле, он видел собственное отражение: горбун с деревянной ногой, толстыми губами и маленькой бородкой. Отражение не радовало глаз, но Менделю было не до сентиментальных капризов.

Невский почти пустовал. Мороз крепчал — сегодня уже градусов двадцать, и шпики снова вышли на него, когда Петроградский комитет заседал на явочной квартире в Выборге. Прошло лишь десять дней, как он бежал из ссылки, и теперь полицейские болваны гадали: то ли снова арестовать его, то ли не трогать, чтобы он вывел на остальных товарищей.

Зазвонил колокольчик, трамвай остановился, от электрического кабеля посыпался град искр. Вышла женщина. Шпик хлопал рукавицами, стараясь согреть руки; в свете уличных фонарей блеснула в ухе казацкая серьга.

Трамвай погрохотал дальше. Внезапно Мендель подбежал к трамваю — если можно так выразиться, поскольку он сильно хромал. Его тело извивалось, но для инвалида он бежал довольно быстро. Трамвай уже набирал ход. По снегу было трудно бежать, но, даже не оглядываясь, Мендель знал, что «хвост» заметил его маневр и пытается догнать. Мендель вцепился в поручни. Кондуктор с криком: «Прыткий ты, однако, старик!» — схватил его за обе руки и втянул на подножку.

Мендель, вспотевший от бега в тулупе, оглянулся: «хвост» отставал. Коснувшись козырька фуражки, Мендель насмешливо отдал ему честь.