Сатанинские стихи

— Ты вообразил, что за всё отвечает твой Единосущий? — кричала она. — Ладно, любовничек, позволь поучить тебя уму-разуму. — Её безупречный бомбейский английский пронзил его внезапной ностальгией по потерянному городу, но она не стала ждать, пока самообладание вернётся к нему. — Вспомни, что я умерла из-за любви к тебе, ты, червяк; это даёт мне определённые права. Например, право мстить тебе, полностью разрушить твою жизнь. Мужчина должен страдать, чтобы искупить роковой прыжок своей любовницы; ты не находишь? Во всяком случае, таково правило. Поэтому я так долго выворачивала тебя наизнанку; теперь я сыта по горло. Не забывай, как хороша я была в прощении! Ты любил это тоже, так? Поэтому я пришла, чтобы сказать тебе, что компромисс всегда возможен. Ты хочешь обсудить это — или ты предпочитаешь продолжать вязнуть в этом безумии, превращаясь не в ангела, а в опустившегося бродягу, глупого шута?

Джабраил поинтересовался:

— Какой компромисс?

— Какой ещё? — спросила она в своей преобразившейся манере, со всей мягкостью, с блеском в глазах. — Мой фаришта, совсем немного.

Если бы он только сказал, что любит её;

Если бы он только сказал это и, раз в неделю, когда она придёт возлечь с ним, показал бы свою любовь;

Если бы в ночь, которую он выберет, могло случиться то, что происходило, когда её шарикоподшипниковый мужчина отсутствовал по делам:

— Тогда я остановлю безумие города, которым преследую тебя; тобою не будет больше овладевать и эта сумасшедшая идея изменения, искупления города, словно вещи, оставленной в ломбарде; всё будет легко-легко; ты сможешь даже жить со своей бледнолицей мэм и стать величайшей в мире кинозвездой; как я могу ревновать, Джабраил, если я уже мертва, мне не нужно, чтобы ты говорил, что я так же дорога тебе, как она; нет, подари мне хотя бы второсортную любовь, любовь на гарнир; нога в чужом ботинке. Как насчёт этого, Джабраил, всего лишь три-маленьких-слова, которые ты скажешь?

Дай мне время.

— Я даже не требую от тебя чего-то нового, чего-то, на что бы ты никогда не соглашался, чего бы ни делал, чем бы ни баловался. Полежать с призраком — не такое уж страшное-страшное дело. Как там насчёт этой старой госпожи Диамант — в лодочном домике, той ночью? То ещё тамаша[163], ты не находишь? Итак: как ты на это смотришь? Послушай, я могу принять для тебя любую форму, какая тебе нравится; одно из преимуществ моего состояния. Ты ещё хочешь её, эту лодочную мэм из каменного века? Presto! Ты хочешь зеркальное отражение своей альпинисточки, своей потной, непоседливой ледышки? К тому же, аллаказу, аллаказам^{956}. Как ты думаешь, кто ждал тебя после того, как старая леди умерла?

Всю эту ночь он блуждал по улицам города, которые оставались неизменными, банальными, будто бы восстановившими гегемонию естественных законов; пока Рекха — гарцуя перед ним на своём ковре, словно актриса на сцене, невысоко над головой — пела ему сладчайшие серенады любви, аккомпанируя себе на старой фисгармонии^{957} из слоновой кости, исполняла всевозможные газели Фаиза Ахмада Фаиза^{958} на лучшие мелодии из старых фильмов, вроде песни непокорного воздуха, спетой танцовщицей Анаркали для Великого Могола Акбара в классической картине пятидесятых — «Мугал-э-Азам»^{959}, — в которой она, ликуя, сообщает о своей невозможной, запретной любви к Принцу, Селиму: «Пьяр кийя то дарна кья?» — То есть в примерном переводе, зачем бояться любви? И Джабраил, к которому обратилась Рекха в саду его сомнения, чувствовал музыку, тянущую нити к его сердцу и приближающую его к ней, ибо то, о чём она просила, действительно было, в конце концов, как она и сказала, такой малостью.

Он достиг реки; и другой скамейки — чугунных верблюдов, поддерживающих дощатые перекладины под Иглой Клеопатры^{960}. Усевшись, он прикрыл глаза. Рекха пела Фаиза:

Не спрашивай меня, моя любовь,
о той любви, что я хранил к тебе…
О, сколь прекрасна ты, моя любовь,
да только я беспомощен теперь;
есть бóльшие печали, чем любовь,
и есть другие радости теперь.
Не спрашивай меня, моя любовь,
о той любви, что я хранил к тебе.