Сатанинские стихи

— Инстинкт хоминга^{1028}: один охвачен стремлением направляться к другому, — сказала Алиция, когда дочь сообщила ей новость по телефону. — Наверное, ты испускаешь какой-то сигнал, некий звук, который он может запеленговать.

Как обычно, она скрывала своё беспокойство под шпильками. Наконец, она сменила тон:

— Теперь отнесись к этому серьёзно, Аллилуйя, хорошо? На сей раз приют.

— Посмотрим, мама. Пока что он спит.

— Кажется, он и не собирается просыпаться? — продолжила увещевать Алиция, затем взяла себя в руки. — Ладно, я знаю, это — твоя жизнь. Послушай, что творится с погодой? Говорят, это может продлиться несколько месяцев: «блокирующие формирования», сказали по телевизору, в Москве дождь, а здесь эта тропическая жара. Я позвонила Бонеку в Стэнфорд и сказала ему: теперь у нас в Лондоне погода не хуже.

VI. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ДЖАХИЛЬЮ

Когда Ваал-поэт увидел одинокую слезинку цвета крови, сочащуюся с угла левого глаза статуи Ал-Лат в Доме Чёрного Камня, он понял, что Пророк Махунд на пути обратно в Джахилью после своего четвертьвекового изгнания^{1029}. Он яростно рыгнул — несчастье возраста, грубость, кажущаяся присущей генералу, чьё тело стало более плотным с годами, чей язык стал таким же плотным и малоподвижным, как и тело, чья медленно замерзающая кровь превратила пятидесятилетнего Ваала в фигуру, весьма отличную от самого себя в молодости. Иногда ему казалось, что и сам воздух стал более плотным, сопротивляясь ему, чтобы даже короткая прогулка оставляла его задыхающимся, с болью в руках и перебоями в сердце^{1030}… И Махунд, должно быть, изменился тоже, ибо в блеске и всемогуществе возвращался он туда, откуда сбежал с пустыми руками, лишившись того важного, чем была для него его жена. Махунду шестьдесят пять^{1031}. Наши имена сходятся, расходятся и встречаются снова, думал Ваал, но люди, проходя мимо имён, не остаются прежними. Он покинул Ал-Лат, чтобы выйти на яркий солнечный свет, и услышал за спиной тонкое хихиканье. Он важно обернулся; никого. Лишь подол халата исчезает за углом. В эти дни прогуливающийся Ваал часто слышал смех незнакомцев на улице.

— Ублюдок! — крикнул он срывающимся голосом, шокируя других поклоняющихся в Доме. Ваал, ветхий поэт, снова ведёт себя отвратительно.

Он пожал плечами и направился домой.

Джахилья больше не состоит из песка. Иначе говоря, проходящие годы, колдовство пустынных ветров, каменеющая луна, забвение людей и неизбежность прогресса укрепили город так, что он лишился своих прежних, изменчивых, временных качеств миража, в котором могли жить люди, и стал вполне прозаичным местом, ограниченным и (подобно его поэтам) обнищавшим. Махунд отрастил длинные руки; его могущество окружило Джахилью, отрезав ей приток свежей крови: её паломников и караваны. Ярмарки Джахильи нынче представляли собой жалкое зрелище.

Даже взгляд самого Гранди потускнел, а его белые волосы поредели так же, как и зубы. Его наложницы умирали от старости, и ему не хватало энергии — или, как твердили злые языки в коротких переулках города, желания — заменить их. Когда он забывал бриться несколько дней, его взгляд ещё более наполнялся выражением упадка и поражения. Только Хинд оставалась такой же, как и прежде.

В её репутации всегда было что-то от ведьмы, что могла навести на тебя болезнь, если ты не склонился перед прахом её ног; оккультиста^{1032}, умеющего превращать людей в змей, наполняя ими пустыню, а затем ловящего за хвост и зажаривающего в коже на вечернюю трапезу. Теперь, когда она достигла шестидесяти, легенды о способностях Хинд к некромантии^{1033} получили новое подтверждение благодаря её экстраординарному и противоестественному нежеланию стареть. Пока все вокруг погружалось в стагнацию, пока старые банды Акул достигли среднего возраста и засели за уличную игру в карты и кости на углу, пока старые узелковые ведьмы и акробаты умирали с голоду в оврагах, пока вырастало поколение, чей консерватизм и беспрекословное поклонение материальному были рождены постоянным ожиданием бедности и безработицы, пока большой город терял своё значение и даже культ мёртвых утрачивал популярность благодаря верблюдам Джахильи, чьё нежелание оставаться с надрезанными сухожилиями в человеческих могилах можно было легко понять… пока, иначе говоря, Джахилья всё более погружалась в распад, лицо Хинд не перечеркнула ни единая морщинка, её тело оставалось стройным, как у юной девы, её волосы — по-прежнему чёрными, как вороново крыло, её глаза — искрящимися, словно ножи, её поведение — столь же надменным, её голос — таким же струящимся и не терпящим возражений. Хинд — не Симбел — управляла теперь городом; или, во всяком случае, она была в этом уверена.