Сатира из Искры. Итоги

Литература провидит законы будущего, воспроизводит образ будущего человека. Утопизм не пугает ее, потому что он может запугать и поставить в тупик только улицу. Типы, созданные литературой, всегда идут далее тех, которые имеют ход на рынке, и потому-то именно они и кладут известную печать даже на такое общество, которое, по-видимому, всецело находится под гнетом эмпирических тревог и опасений. Под влиянием этих новых типов современный человек, незаметно для самого себя, получает новые привычки, ассимилирует себе новые взгляды, приобретает новую складку, одним словом — постепенно вырабатывает из себя нового человека. Что было бы в том случае, если бы литература, забыв о своих воспитательных задачах, пошла по другому пути… хоть, например, по пути бесплодных обращений к прошлому?

К сожалению, наша современная литература пошла именно по этому последнему пути, и потому ее воззрения можно без малейшего преувеличения уподобить воззрениям будочников, негодующих на искание какого-то рожна.

В общем ходе человеческого развития подробности занимают лишь второстепенное место; они играют роль эпизодов, не имеющих существенного влияния на канву и процесс движения. В современной русской литературе, напротив того, подробности занимают первый план, а действительный смысл движения до такой степени заслоняется ими, что жизнь представляется сложившеюся под гнетом какого-то неслыханного умопомрачения. Ненавистью и желчью пропитано каждое слово современной русской литературы, и это горькое чувство могло бы иметь очень опасные для общества последствия, если б не было слишком ясно, что в основе его лежат те бесплодные обращения к прошедшему, которые обусловливаются корыстным или наивным непониманием самых простых, общепризнанных и естественных законов человеческого развития.

И на улице и в литературе раздается один вопль: довольно! Чего же довольно? наездов ли, устранений ли, душевных ли выемок, проявлений ли бессознательности, произвола и дикости? — Нет, не этого. Довольно жертв, довольно усилий, направленных к тому, чтобы стать на стезю сознательности.

Только глубоко вкоренившееся, так сказать, историческое презрение к самим себе, только вполне бесповоротное убеждение, что мы не только в настоящую минуту состоим в должности кадетов цивилизаций, но и навсегда осуждены на эту роль, могло произвести подобный результат. Для всех (то есть, говоря трактирным слогом, для тех, которые почище) — цивилизация с ее благами, открытиями и движением; для нас (то есть для тех, которые еще рылом не вышли) — обрезки, помои и старое, заношенное белье. И это проповедуется не на толкучем рынке, не в кабаках, — там бы куда уж ни шло! — а в литературе…

Подобные приливы озлобленности и систематического омрачения небеспримерны и в других странах; но там они объясняются решительностью политических и социальных кризисов, когда общественные силы, под влиянием исключительной паники, всецело охватываются интересами и опасениями данной минуты и таким образом на время теряют из вида руководящую нить будущего. У нас это, так сказать, естественная дань преисполненных благородным энтузиазмом сердец. Предполагается, что мы, по самой природе своей, не имеем права ни к чему приступить, не исполнив предварительно танца благоговения и вечной признательности. И вот, ежели мы, рассматривая какое-нибудь явление (последствия которого, не забудем, отразятся на нас же самих), пробуем встать на один с ним уровень, то нас прямо обвиняют в черствости, неблагодарности и заносчивости. «Курицыны дети! — восклицают хором прогрессисты-литераторы и прогрессисты-публицисты, — посмотрите! тоже топорщатся! шеи вытягивают, на цыпочки становятся!»

На мой взгляд, будочники в этом случае гораздо симпатичнее. Произнося свое сакраментальное: «рожна, что ли, нужно?» — они, во-первых, действуют чисто механически, то есть просто производят порядок, и, во-вторых, едва ли даже знают, что именно следует разуметь под словом «рожон». Несмотря на грубость интонации, в их голосе можно иногда подметить благодушие, почти сострадание к человеку, который ищет рожна и… находит его. Напротив, чувство, одушевляющее прогрессиста-публициста, совсем другого свойства: тут нет и речи о чем-нибудь примирительном. Для него презрителен самый вид «топорщащегося» человека, да и самое слово «топорщиться» именно с тою целью заимствовано из лексикона теплых русских слов, дабы в нарочито омерзительном виде изобразить претензию человека на человеческий образ. Он прибегает ко всевозможным уподоблениям: городовых именует орлами; людей, ищущих сбросить с себя иго бессознательности — кротами, червями и трутнями. Его изгибает, свертывает и коробит, как бересту, брошенную на огонь, и коробит не оттого, что он видит пришибленность, забитость и вольное ползание, а оттого, что в глазах его происходит попытка сделать человеческий жест.

Откуда эта ненависть?!