Сатирические очерки

Не знаю, почему каждый раз, когда мне случается пройти по площади Себада,[389] мои мысли приобретают какой-то особый оттенок грусти, возмущения и презрения. Не хочу углубляться в столько раз уже обсуждавшийся вопрос о праве общества наносить самому себе увечья; это всегда остается правом сильного, и, пока в мире нет иного, лучшего, какой безумец осмелится оспаривать это право? Я думаю только о невинной крови, обагрившей эту площадь, о крови, которая еще ее обагрит. И общество, подобно человеку не способное жить без убийств, еще имеет наглость, уму непостижимое тщеславие считать себя совершенным!

В одном конце площади высится эшафот; голые доски свидетельствуют о том, что смертник неблагородного происхождения. А что может значить – благородный смертник? И что должно означать – подлая гаррота?[390] Только то, что нет такой положительной и возвышенной идеи, которую человек не сделал бы смешной и нелепой.

Пока эти мысли роились в моем воображении, осужденный уже добрался до помоста. Ныне жизнь человека зависит уже не от двух столбов с перекладиной, а только от одного столба: это важнейшее отличие казни через повешение от казни с помощью гарроты напомнило мне басню Касти о баранах, которых хозяин спрашивал не о том, хотят ли они умереть, а лишь о том, хотят ли они умереть сваренными или поджаренными. Я еще продолжал с улыбкой вспоминать это, когда все головы повернулись в сторону подмостков, и я понял, что настал момент катастрофы. Тот, кто, быть может, только совершил кражу, должен поплатиться за это жизнью. Общество платит, впрочем, сторицей: если преступник совершил зло, убив человека, то общество совершает добро, убивая преступника. Одно зло пытаются излечить двойным злом…

Осужденного, наконец, усадили. О, ужасное зрелище! Я взглянул на часы – десять минут первого: человек еще жив… Через мгновение над площадью раздается мрачный звон колоколов церкви Сан-Мильян, звон, подобный шуму разверзающихся врат вечности. Человека уже не существует: а на часах нет еще и одиннадцати минут первого.

– Общество, – восклицаю я, – ты можешь быть довольно: человек уже умер!

Очерки, печатавшиеся в газете «Испанец» (1835–1836) [391]

«Почти» (Политический кошмар) [392]

Бывают люди, чьим именем называют целую эпоху, избранные люди, которые, рассчитав силы окружающих и свои собственные, умеют подчинить первые вторым; люди, становящиеся рычагами великой машины, в которой другие служат только колесами. Они дают толчок, и век им повинуется. Маги-чародеи, они, подобно змее, своим взглядом лишают возможности сопротивляться и вовлекают всех в свою орбиту. Как светочи, они своим сиянием озаряют все вокруг, даже самые отдаленные предметы, давая им жизнь и окраску. Это великие вехи, расставленные создателем среди человечества, чтобы оно помнило о своем происхождении: о них-то несомненно и было сказано, что бог создал человека по своему подобию.

Сесострис, Александр, Август, Аттила, Магомет, Тимур-хан, Лев X,[393] Людовик XIV, Наполеон! Земные боги! Они сообщили эпохе, в которую жили, свою энергию и величие; вокруг них и по их подобию появились, как будто порожденные ими, многие выдающиеся люди, которые, как спутники, шли по их следу. После них – ничего. После гиганта – карлики!

Сейчас мы расстаемся с эпохой, которую можно называть чьим-то именем; исчез последний светоч. После великого человека каждый выглядит ребенком. Ушел один, а нужны сотни тысяч, чтобы заполнить пустоту. Увы, это верно! Когда кончается господство человека, появляются людишки. Когда умирают дела, рождаются слова.

Неужели грядут эпохи слов, как были эпохи людей и дел? Неужели мы живем в эпоху слов?

Едва я подумал это, как почувствовал себя во власти сверхъестественной силы; я слышал, не видя, и перенесся куда-то в иное место, оставаясь неподвижным.

– Иди со мной, дай мне руку. Видишь ли ты это огромное пятно, которое простирается над землей, растет и расползается, как капля масла, упавшая на кусок картона? Это второй Вавилон. Ты находишься над Парижем. Взгляни на людей, стекающихся отовсюду. Каждый спешит притащить сюда свой камень, чтобы участвовать в безумной стройке. Разве ты не слышишь этого смешения языков? Английский и немецкий, испанский и итальянский и… Новый Вавилон! Они уже перестают понимать друг друга. Уже был случай, когда они стали бросать друг другу в головы камни, выламывая их из стен собственного жилища. Земля заколебалась у них под ногами, как волны вышедшей из берегов реки; рухнули дома – нависла угроза полного смешения и непонимания. «Нас тяготят наши цепи!» – говорили они. И вместо того, чтобы добавить: «Долой цепи!», они кричали: «Дайте нам другие, полегче!» Risum leneatis? [394] Их пожирал волк, а они, вместо того чтобы загрызть волка, пожирали друг друга. Странный путь к взаимопониманию! Кровь текла ручьями, а они и поныне не сдвинулись с места.