Сатирические очерки

Я сразу же прошел к себе, а вслед за мною, бормоча что-то и шумно посапывая, вошел и он. От его буйного, прерывистого дыхания и неловких, бестолковых движений погасли свечи, порыв ветра захлопнул дверь, и мы очутились почти в полной темноте, я и мой слуга, то есть Фигаро и правда. Человек, олицетворявший правду, был совершенно пьян и едва держался на ногах, уцепившись за спинку кровати; с другой стороны кровати, у изголовья, стоял я, тщетно пытаясь найти спички.

В темноте, прямо против меня, словно какие-то зловещие огни горели два глаза, и не знаю уж, как это случилось, только вдруг мой слуга обрел дар слова, заговорил, и речь его не была лишена смысла. На свете случались еще и не такие диковинные вещи! Если баснописцы наделяют животных даром речи, так отчего же я не могу вообразить моего слугу говорящим существом? Я знаю ораторов, портреты которых не так давно я нарисовал бы как раз под стать моему слуге-астурийцу, но все же они в конце концов заговорили, им теперь внимают, к их голосу прислушиваются, и никто этому не удивляется.

Не сомневайтесь: я излагаю реальный случай, свидетелем которого был я сам. Те, кто не верит мне, пусть не читают, пусть пропустят эту страницу, по крайней мере они избавят себя от скучного времяпровождения.

Но я утверждаю, что голос исходил из недр моего слуги, и, как бы то ни было, между этим голосом и мной завязался следующий диалог.

– Жалко на него смотреть, – произнес голос, подражая той интонации, с которой я произнес эту фразу. – Но отчего же тебе жаль меня, господин писатель? Я так понимаю, что мне нужно жалеть тебя.

– Тебе жалеть меня? – воскликнул я, охваченный каким-то суеверным ужасом: голос как будто начинал изрекать истины.

– Послушай: ведь ты вот пришел сегодня скучный, как всегда, а я всегда веселый, а сегодня даже веселее, чем обычно. Откуда у тебя такая бледность, почему у тебя всегда такое расстроенное лицо, отчего у тебя такие ввалившиеся глаза и почему каждый вечер,»когда я открываю дверь, я всегда вижу у тебя синие круги под глазами? Почему у тебя блуждающий взгляд, почему ты всегда лопочешь что-то малопонятное и чего-то не договариваешь? Отчего ты долго не засыпаешь, а все ворочаешься на своем мягком матрасе и, точно преступник, которого грызет совесть, все думаешь, все переживаешь, а я преспокойно храплю прямо на голом полу? Так кто же кого должен жалеть? Конечно, ты не похож на преступника, и власти тебя не забирают, хотя, по правде сказать, они забирают только по пустячным делам: ну, там, за кражу со взломом, или ежели кто зарежет кого. Но тех, кто нарушает мир и покой в какой-нибудь семье, совратив, например, замужнюю женщину или невинную девицу, тех, кто грабит с колодой карт в руке, тех, кто готов убить единым словом, пустив грязный слушок, или подметным письмом, тех у нас вовсе не считают за преступников, и власти их не забирают. Ведь они убивают тихо, крови нет, раны не увидишь; вот несчастные и гибнут, мучаются и гибнут, как от страшной болезни, которая травит их, точно яд. Сколько чахоточных померло от измены, наговоров, обмана! Потом их хоронят и говорят, что вылечить не удалось: доктора не разобрались, что за болезнь. А умерли они от коварного удара ножом в самое сердце. Ты, наверное, из этих преступников, и тебя грызет совесть; у тебя и фрак ладный, и шелковые чулки, и расшитый золотом жилет, который я надеваю на тебя каждый день, – вот твое проклятое оружие.

– Замолчи ты, пьяница!

– Нет, ты послушай меня, это вино во мне говорит. Вот ты где-то там в своей компании ловко выиграл деньги и преспокойно высыпаешь золотые на стол, а может быть, из-за этого погибла честь целой семьи. А эта записочка, которую ты разворачиваешь… Может, эта записочка напрасно оговаривает женщину, которую ты любил и почитал, а теперь ты бросаешь ее. Что в ней говорится? Наверное, что-нибудь о ее неблагодарности и коварстве. Я-то видел – и не раз – как ты, забыв все на свете, всякие хорошие манеры, рвал ногтями и зубами записочки вроде этой.